И уже вместе эти заслуженные стахановки сокрушенно качали головами, осуждая в моем лице всю современную молодежь. А затем опять чайку. Понятно, что никто из них на пенсию не торопился.

Много позже я часто ловил себя на том, что бесконечные женские коллективные чаепития на работе раздражают меня куда больше, чем брутальное и скорое распитие водки в мужских компаниях.

А вот что потрясло мое воображение, так это профессорские обходы. Где бы я потом ни работал, никогда не наблюдал и десятой доли того великолепия, какое являл собой профессорский обход в ЦИТО. Пожалуй, что-то подобное я видел в кино, в фильме про египетскую царицу Клеопатру, когда она торжественно въезжала в Рим.

Первым стремительно шел профессор, не какой-нибудь, а всемирно известный. В нашем отделении это был Оганесян. Все, кто хоть мало-мальски изучали травматологию, знают про аппараты Волкова-Оганесяна. Затем выдвигалась парочка просто профессоров, без всемирной известности. Потом пяток докторов наук, без профессорского звания. Следом с десяток доцентов и просто кандидатов. За ними плотной волной накатывали интерны, ординаторы и аспиранты. И уже замыкающими семенили наши пожилые медсестры, с собачьей преданностью вглядываясь в профессорские спины. От их надменности не оставалось и следа.

В палате диспозиция немного менялась. Во время доклада рядом с Оганесяном, опершись на палку, вставала старшая сестра с блокнотом, и когда тот делал какие-либо распоряжения, тотчас в этот блокнот их записывала. А уж если профессор дотрагивался во время обхода до больного, то после осмотра он, не глядя, протягивал руку, куда перевязочная сестра мгновенно вкладывала смоченное водой полотенце. Профессор, обтерев руки, так же не глядя, это полотенце возвращал.

В конце обхода перевязочная сестра всякий раз вручала использованное полотенце мне. Выкинуть самой это полотенце в кучу грязного белья казалось ей делом недостойным. Этим она определяла мое положение в местной иерархии. Что, собственно, было чистой правдой.

Да, думал я, нужно срочно в институт поступать, а то так и буду всю жизнь за профессорами полотенца выбрасывать.

Кроме всего прочего, все наши прикованные к постели больные и их многочисленные родственники требовали к себе индивидуального подхода, постоянно засыпая меня просьбами то разогреть еду, то сбегать в киоск за газетой, то позвонить родственникам по телефону, то отнести еду обратно в холодильник, потом опять позвонить, только уже в другое место.

А как-то раз я несколько дней подряд читал одному эстонскому академику вслух журнал «Вокруг света». Он свои очки разбил. И даже название той повести, о расизме в США, запомнил: «Беги, негр, беги!»

* * *

И ровно через месяц я сбежал. Сбежал в Семерку из этой геронтологии, сообщив в отделе кадров ЦИТО, что меня осенью забреют в армию. От моих услуг тут же отказались, чтобы понапрасну не занимать ставку.

А вот Семерку, как в обиходе называли Городскую клиническую больницу номер 7, я полюбил еще на этапе строительства. Как-то раз весной, проходя по Коломенскому проезду, я увидел высокое и плоское как парус здание, окруженное цветущим яблоневым садом, красивое и вместе с тем какое-то заграничное. Я даже остановился и несколько минут стоял, любуясь фасадом.

Тогда я решил, что это строят какой-то космический институт. Почему космический? Наверное, потому что все мои ровесники в то время сходили с ума от фильмов «Москва — Кассиопея» и «Отроки во Вселенной», в которых подростки на космическом корабле долетали до далеких галактик.

И мне очень захотелось хоть когда-нибудь оказаться внутри этого красивого здания, наверняка там будет жуть как интересно. Может, меня даже в космос отправят. Как в воду глядел.

И вот семь лет спустя, вместо покорения далеких планет, выхода в открытый космос или управления звездолетом, я здесь таскаю судна, мою полы, перестилаю больных, вожу в морг покойников, короче говоря, занимаюсь тем, о чем никогда не мог и помыслить. Говоря другими словами, профессия астронавта представлялась мне в детстве куда реальнее, чем мое нынешнее поприще. При этом я толком не бываю дома, дежурств у меня стабильно на две ставки, уж и забыл, когда нормально высыпался. Ведь все приличные люди отсыпаются в отпуске, а я всякий раз во время отпуска очередной раз пытаюсь поступить в институт. И по возвращении мало того что приступаю к работе почти без сил, так еще и с поганым настроением после очередного провала.

К тому же тут мной тоже командуют все кому не лень. Ладно бы только врачи, заведующая да старшая Надька, так ведь нет, именно все. Конечно, дедовщина она везде, не только в армии. Но от этого постоянное чувство досады, в котором я пребываю, с каждым днем только усиливается.

Ладно, хватит себя жалеть, сам во всем виноват. Мне же Ваню найти нужно, а я в воспоминания ударился.

Ваня обнаружился в первом блоке, где он помогал перестилать мужика на аппарате. Мужик был с ног до головы покрыт татуировками и весил полтора центнера. Я присоединился. Когда мы закончили, я сказал:

— Все, Ваня, халява кончилась! Пошли к Надьке, она нам паскудство какое-то приготовила.

Интересно, почему у нас с Ваней так всегда получается — никто мимо нас пройти не может, обязательно припашут. Мало того что дежурств на две ставки — это помимо тех, что Томка Царькова продает, так она хоть деньги за это платит. Четвертак за сутки, есть за что страдать. А сволочная Надька так интересно табель в бухгалтерию подает, по нему что десять суток отработаешь, что четырнадцать — зарплата одинаковая. А суточное дежурство в реанимации — это тебе не в какой-нибудь терапии. Но кто сам не пробовал, не поймет.

Мы от этой работы и так скоро загнемся, а нас еще обязали вечерами ходить от отделения на патрулирование улиц в качестве народных дружинников. У остальных были веские причины сидеть после дежурства дома, а не бегать с идиотской повязкой на рукаве в мороз и слякоть по темным улицам. Да какие из нас дружинники, скажите на милость? Я в таком состоянии, ветерок дунет, тут же упаду.

И это не считая таких приятных мелочей, как постоянные просьбы задержаться на пару часиков после дежурства, помочь при запарке, или очередная донорская сдача крови непосредственно во время дежурства, на прямое переливание. А потом, несмотря на головокружение и тошноту, пахать до утра со всеми на равных.

Хотя я далеко не самый тихий и безропотный, но стоит мне только начать качать права, все становится только хуже. На меня либо смертельно обижаются, причем на всю жизнь, либо начинают вести себя в сто раз гаже, чем до этого.

Я уже давно понял, что все дело в совокупности качеств, которой обладает каждый индивидуум. Моя внутренняя бесхребетность чувствуется за километр. Представляю, если, к примеру, попросить нашу Тамарку Царькову напялить красную повязку дружинника и выгнать ее в ночь ловить бандитов, причем бесплатно. В лучшем случае облает, а в худшем можно по рылу получить, и будешь всю жизнь потом кругами ее обходить.

А может, дело в возрасте? Да наверняка. Вот постарею, и от меня наконец отвяжутся.