Не успел я взлететь по лестнице на второй этаж, чтобы там разыскать Вовку, как ближайшая ко мне дверь распахнулась и на пороге возник парень лет двадцати, я чуть его с ног не сбил.

— Так! На гитаре играешь?

Я растерянно кивнул.

Тогда он вскинул брови и даже как-то возмущенно сказал:

— И чего ты тут в коридоре трешься? Заходи давай!

Я и зашел. Оказалось, что именно здесь и идет то самое прослушивание, которого так боялся Вовка. Собственно, он тоже там был, увидел меня, обрадовался. Вместе с ним на стульях и на партах расположились еще несколько претендентов. Там же стояли новенькие барабаны, колонки, усилители и гитары. Я, к своей большой радости, обнаружил, что гитары здесь точно такие же, на каких мы играли в лагере, — чехословацкие «Йоланы».

— Давай, сбацай что-нибудь! — попросил тот парень и уселся на стул напротив. — То, что самому нравится.

Я ломаться не стал, гитарку подстроил, усилитель подкрутил и сбацал.

— Ништяк! — обрадовался парень и одобрительно похлопал меня по плечу. — Вот и соло-гитара у нас есть! Короче, полный комплект, мужики! Все, я побежал, а то зачет завтра.

— Репетиция в пять, в следующий вторник! — раздался его голос уже откуда-то с лестницы.

Как потом выяснилось, это и был тот самый Лобанов, студент четвертого курса Первого меда.

Так неожиданно для себя я стал гитаристом училищного ансамбля. Два года мы только тем и занимались, что играли на танцах, праздничных вечерах, шефских концертах и даже на профсоюзных институтских конференциях. И не случайно тогда в пионерлагере мне пришла в голову эта идея насчет училища. Еще можно было пойти работать санитаром, но в училище к тому времени меня каждая собака знала, потом, все-таки какое-никакое, а образование, но главное — ансамбль, танцы, весело.

Два года учебы пролетели как один день, и это при том, что событий было хоть отбавляй. Дважды и оба раза неудачно я снова пытался поступить в институт, сломал в драке руку о чью-то крепкую голову, чуть не утонул в пруду у Новодевичьего монастыря, выпил не менее ящика водки с преподавателем фармакологии и даже умудрился жениться на втором курсе. И вдруг оказалось, что учеба закончилась, мне присвоена квалификация медсестры и в августе уже нужно выходить на работу. А я ведь никакой медсестрой работать не собирался, ни дня, ни часа. Но не станешь же говорить вслух, что это такая хохма была, что я таким образом просто время решил скоротать.

И когда мне на распределении сообщили, что будущее место моей работы — это Центральный институт травматологии и ортопедии, в сокращении ЦИТО, пожали руку и попросили позвать следующего, я малость опешил, настолько был к этому не готов. Но виду не подал, где-то расписался, сдержанно кивнул и вывалился в коридор.

Чтобы сбежать из этого знаменитого института, мне хватило всего нескольких недель.

В отделении ортопедии, где мне предстояло трудиться, было шестьдесят семь коек, шестьдесят семь лежачих больных.

Не успел я явиться пред очи старшей сестры, какой-то ведьмы с суковатой палкой, как тут же был поставлен перед фактом, что ходить и подписывать все многочисленные бумажки буду только я, так как сама старшая ходит с трудом, а лифта в корпусе нет и понятно, что не будет. А еще у нас буфетчица старенькая, больная, разносить по койкам еду не успевает, так что давай пошевеливайся, бегом в буфет, завтрак стынет. А потом живо в приемный покой, за бланками квитанций, да быстрее возвращайся, а то в перевязочную давно пора больных подавать.

Вот так началось мое обучение практической медицине. Во время завтрака я разносил шестьдесят семь тарелок с кашей, шестьдесят семь стаканов с чаем, шестьдесят семь кубиков масла на шестидесяти семи кусках хлеба. В те полчаса, пока шестьдесят семь пациентов стучали ложками, я успевал сбегать по различным поручениям и в статистику, и в аптеку, и в соседний корпус, и в приемный покой, и к черту на кулички. Тут не только буфетчица была старенькой и больной, но и остальной персонал отделения также не отличался молодостью и здоровьем. Как они справлялись без меня до сих пор, ума не приложу.

В обед я разносил шестьдесят семь тарелок супа, шестьдесят семь тарелок с котлетами и шестьдесят семь кружек с компотом.

Положа руку на сердце, все, что касалось возраста и здоровья персонала, было чистой правдой. Оказалось, что многие там еще и видят плохо, да и слышат не очень. Процедурная сестра часто требовала, чтобы я во время манипуляций находился рядом, так как она была полуслепая и хоть и чувствовала пальцами, что вроде попала в вену, но глазами не видела. Поэтому я стоял рядом и наводил на цель, словно корректировщик огня. Постовой сестре нужно было орать в самое ухо, да так, что стекла дрожали на всем этаже, а она еще вечно была недовольна и только и делала, что ворчала:

— Что ты там себе под нос шепчешь? Громче говори!

Самой младшей медсестре в этом отделении было сорок шесть лет, то есть на восемь лет больше, чем тогда моей теще. Мы с ней тайком курили на черной лестнице. С медсестрой, конечно, не с тещей. Остальным было крепко за шестьдесят, и им давно полагалось быть на заслуженном отдыхе. Вот они, эти остальные, быстро поняли, что в моем лице провидение послало им короткую передышку, и пользовались этим от души. Это, впрочем, не мешало бабушкам советской медицины относиться ко мне с подчеркнутым высокомерием, постоянно брюзжать и поминутно делать замечания.

Сами они с утра до вечера занимались тем, что в кабинете старшей сестры гоняли чаи с конфетами «Ассорти», коробки которых штабелями лежали в шкафу. Институт союзного значения, что вы хотите, больные в знак благодарности одаривали не скупясь.

— Ты чего тут отираешься? — обычно спрашивал кто-нибудь из них в тот момент, когда я проносился по коридору мимо кабинета.

— Да вот бегу в статистику, печати на больничные листы ставить! А потом на склад, за вещами, больной из пятой палаты выписывается, — оправдывался я неловко.

— Тогда вот что, — надкусывая очередную конфетку и внимательно разглядывая начинку, начинала постовая сестра, — как поставишь эти свои печати да вещи получишь, мухой в девятую палату, там капельницу блатному грузину поставили. Садись рядом, и пока все не прокапает, не вздумай сбежать! — Тут она с шумом втягивала в себя чай, давая понять, что разговор закончен.

— И не болтайся нигде потом! Больных скоро подавать! — нахмурившись, сообщала сестра перевязочная. — Сегодня двенадцать перевязок!

Все наши пациенты, как я уже говорил, не ходили сами.

— И чтоб уколы вовремя сделал! — напоминала процедурная, шаря пальцами в коробке, выбирая самую вкусную конфету. — А то ищи тебя!

— Обед не за горами, по палатам разнеси! — получив эстафетную палочку, напоминала буфетчица. Не торопясь, сложив губки бантиком, она наливала чай в блюдце и, не удостоив меня даже взглядом, добавляла сварливо: — И посуду грязную собрать не забудь!

— После обеда хватай каталку и бегом в аптеку, растворы получать! — спохватывалась старшая сестра. — Заодно истории болезни в архиве забери. Ну, что встал? — вспарывая ногтем новую конфетную коробку, недовольно спрашивала она. — Здесь тебе не курорт, а клиника!