— А цепь, — сказал Растер понимающе, — на горле?

— Если толстая, — хохотнул Митчелл, — то не удавилась бы. Зато поняла бы, что супротив закона идти грех! Да и другие слишком умные посмотрели бы, посмотрели.

Я последний раз взглянул на проплывающую вдали башню, почудился дурной запах, хотя на таком расстоянии вряд ли, это реакция на множество крылатых тварей.

— А что она нарушила?

— Правила, — громыхнул Растер.

— Закон, — пояснил веско Митчелл.

— Божеский или человеческий?

— Божеский, — сказал Растер и перекрестился.

— Человеческий, — одновременно с ним сказал Митчелл, креститься не стал, зато зло сплюнул в дорожную пыль. — Дура набитая. Воспротивилась, видите ли, родительской воле… Я слышал про ее родителей: умные, честные и очень благородные люди. Для ее же добра подыскали ей хорошего жениха из знатного и благородного рода, а она, дура неблагодарная, уперлась, как коза на базаре! Не пойду — и все. Не нравится, видите ли. Как будто родителям не виднее, за кого ее выдавать!

— Дура, — подтвердил сэр Растер и снова перекрестился. — Прости ее, Господи, все бабы — дуры.

Я против воли оглянулся на башню, но она уже растаяла в синем небе.

— А в башне она чего?

— Родители туда ее…

— А говоришь, — сказал я, — умные и благородные. Растер пояснил:

— Так все по уговору! Она сама согласилась.

— Как это?

— Отец сказал, что в замужестве, которое ей обеспечивают, будет как сыр в масле кататься, а она возразила в том смысле, что с милым рай и в шалаше. Готова и на земле спать, травой питаться. Отец в гневе сказал, что, если хоть год так проживет, он не станет ей перечить. Потом спохватился, сказал «три года». Она поймала его на слове, теперь вот ее заточили в эту башню, там нет даже окон, только узкая щель в потолке, через которую спускают на веревке раз в сутки две хлебные лепешки и кувшин с водой. Хлеб такой, что умирающий с голода бродяга есть не станет, но эта упрямая дура не сдается. Уже два года прошло!

Я покачал головой:

— Стойкая. И отважная. Митчелл посмотрел в удивлении:

— Чем? Что по своей воле хочет выйти замуж? За того, за кого захочет? Но разве родителям не виднее, кем брак лучше?

— А леди Даниэлла? — спросил я коварно. Он удивился:

— А при чем здесь Даниэлла? Мы ж о бабах, то бишь девицах! А Даниэлла — ангел. Я, наверное, внебрачный сын Господа, раз мне такой подарок тайком от всех сунул! Да и не Даниэлла меня выбирала, это я на нее глаз положил. А эта дура просидит три года в темноте на воде и хлебе, потом выйдет и влюбится в какого-нибудь менестреля или фокусника!… Те умеют зубы заговаривать. А потом ее бросят через пару месяцев. И останется с пузом… Потащится к родителям, скажет со слезами, что они были правы. Я поморщился:

— Митчелл, Митчелл… Ты говоришь, будто дед, из которого песок струей. Когда любишь, кто думает о последствиях?

— Так то я, — ответил он с достоинством; — Я мужчина!

— Мужчина любит безоглядно, — поддержал его Растер, — а женщина — это коза в огороде, все время по сторонам зыркает. Нет, там в башне не женщина, а какое-то чудище! Женщина не имеет божественного права выбирать. Нас это унижает. Мы что, и не мужчины? Как-то не по себе, когда не ты, а тебя… Я скорее поверю, что она вскарабкается на Большую Пирамиду, чем что из ее затеи что-то получится!

Митчелл молчал, но даже по его посадке видно, что с Растером согласен целиком и полностью. По уважительному тону Растера я понял, что речь о чем-то непростом, вроде вскарабкивания на Эверест, поинтересовался:

— А кто в ней похоронен?

Растер посмотрел на меня, вскинул брови, затем на Митчелла, тот усмехнулся, Растер прогудел медленно:

— Похоронен?…

— Ну да, — сказал я. — В пирамидах всегда хоронили… древних императоров.

Сказал и вспомнил, что в ацтекских пирамидах вроде бы никогда не хоронили. А для какой цели строили, не помню. Дикари-с.

Растер покачал головой, сразу набундючился, довольный, что может выказать знания и заодно потыкать меня в дерьмо носом, раз уж не удается отыграть коня. — Большая Пирамида, — сказал он значительно, — это не пирамида, хоть она и пирамида. То есть с виду пирамида, но это не так уж и пирамида.

— Обожаю, — сказал я с сарказмом, — когда вот так сэр Растер говорит все просто и ясно. Аристотель! Гегель!

Он уловил интонацию, в запавших медвежьих глазках блеснуло раздражение.

— Сэр Ричард, если бы вы знали, о чем речь, то не говорили бы так неуважительно. Никто на свете не знает, что это. Самое ясное и простое объяснение, что это кусок времени, превращенный в вещество.

Я ахнул:

— Что-что?

— Кусок времени, — повторил он с удовольствием. — Или обломок. Или вылепленный фрагмент — тут умники расходятся. Кто превратил и с какой целью, спорят на богословских факультетах. А все остальные бредни о Пирамиде…

Я сказал поспешно:

— Не надо. Я уже представляю. У меня и от этого, простого, голова кругом идет. Остальные, верю, еще причудливее…

— Намного, — согласился Растер. Посмотрел на Митчелла за поддержкой, тот кивнул, Растер повторил с удовольствием: — Намного.

— А где эта Пирамида? — спросил я. — Надеюсь, не в Армландии?

— Зря надеетесь, сэр Ричард, — сказал Растер злорадно. — На самом востоке. К счастью, там вокруг топи, болота, так что она никому не мешает…

Он умолк, на опушке здоровенный дракон, устрашающе-шипастый, пригибает передними лапами верхушки молодых деревьев. Даже встал на задние лапы, челюсти с хрустом перемалывают ветки, словно корова жрет траву. Я машинально потянулся за молотом, сэр Митчелл ухватился за копье, но Растер сказал быстро:

— Убежит!… Вы ж видите…

У дракона в самом деле шипы только на голове, а так все мускулистое тело без единой костяной пластинки, которыми драконы так любят укрывать себя с головы до ног. На иных эти плиты толще, чем на танках, а этот же голый, лапы высокие, развитые, такие предпочитают не драться, а удирать.

Дракон поглядывает одним глазом, жрет и оценивает расстояние. Уже встречался с людьми, знает, что если удирать, то не сразу: вдруг да поедут мимо. Мы и поехали, только Митчелл сказал недобро:

— Вот такой же у моего отца все поле вытаптывал!

— Это да, — согласился Растер. — Такой если повадится — что не сожрет, то испортит.

Я снова потянулся за молотом, Митчелл подлил масла в огонь:

— Местные крестьяне наверняка от него стонут. Но избавиться не могут — такого поди поймай! Я вздохнул.

— Поймаем. Надеюсь, это не последний на свете экземпляр. А то «зеленые» голову снимут. Сэр Митчелл, вы хотели испытать свое копье?