В первое время после приезда Тура в Норвегию голода здесь не было. Но когда он уезжал, уже творилось что-то страшное — люди отдавали поисками пропитания все силы. И у него даже возникло горькое до боли впечатление, что они скучают по немецкой оккупации. Тогда у них, по крайней мере, были дома и еда.

— Немцы были добрее вас, они давали мне груши и апельсины, — сказала Туру одна маленькая девочка.

Он слышал, как возмущенные рабочие говорили о том, что «мы хуже немцев», слышал жалобы на то, что более унылого Рождества они не помнят с начала войны. Даже по дорогам уже нельзя было ездить — после ухода немецких частей перестали чистить снег.

«Мы все чувствовали себя как чужая оккупационная власть, которую широкие круги населения встречают с упорной неприязнью. Никто не здоровался с нами, и никто нам не улыбался».

У Тура не было ни малейших сомнений относительно причин такого отношения. Виноваты были, по его словам, «наши собственные явные промахи и длительное немецкое воздействие».

А почему норвежские вооруженные силы не могли поделиться своими запасами продовольствия с населением? Сделать это они не могли просто-напросто потому, что у них его не было. Они получали «свой, мягко выражаясь, спартанский паёк от русских!.»

Не хватало не только еды. Верховное командование послало свои войска для ведения войны в зимних условиях, снабдив их такими тонкими стегаными ватными спальными мешками, что через них «просвечивал лунный свет. Наша одежда состояла из трусов, тонких носков и сапог, сделанных очевидно из промокательной бумаги, потому что они сразу же промокали насквозь, а при самом слабом морозе промерзали и превращались в ледышки». Лыжные палки были слишком большие, а рюкзаки сшиты из такой тонкой ткани, что сразу рвались. Вместо теплых варежек норвежским солдатам выдали тонкие перчатки.

Вид у «лондонцев» был, видимо, довольно растерянный, потому что русские в открытую смеялись над их жалким обмундированием, а местные жители только качали головами.

Уж что-то, а смеяться русские умели! И если сначала они показались Туру жалкими и убогими, грязными и дурно пахнущими, то сейчас он с завистью смотрел на их толстые солдатские тулупы и меховые спальные мешки. Как просто они приспосабливались к условиям зимней войны за Полярным кругом! Однако Тур сделал и другие наблюдения. Он отметил, что культурные, национальные и, в особенности, языковые различия создали пропасть между русскими и западными европейцами, и что многое могло бы быть по-другому, если бы они могли общаться друг с другом. Он обнаружил, что русские — народ гордый и обладающий национальным самосознанием, но подозрительный ко всему иностранному и во всем и везде видящий шпионов. Они вели себя вежливо и дипломатично, много обещали, но выполняли только то, что было выгодно им самим. Форма правления в Советском Союзе напоминала «некоторые другие диктатуры».

Однако в целом «русские как люди внушали ему симпатию». Тур считал, что перед этим народом — большое будущее. Они стоят обеими ногами на земле и нетронуты, по его выражению, «современным абсурдным и безответственным менталитетом джаза и комиксов».

Туру довелось встречаться не только с жителями Финнмарка и русскими. Случилось так, что он оказался лицом к лицу с норвежскими нацистами. Самые ярые квислинговцы сбежали вместе с немцами при отступлении. Некоторые были арестованы, но многие оставались на свободе. Будучи в Вадсё, он вместе с начальником тюрьмы и фотографом побывал в месте на окраине города, где в большом бревенчатом доме содержались нацисты. Когда в помещение вошел младший лейтенант Хейердал в форме королевской армии и при оружии, тридцать два члена «Нашунал Самлинг» вскочили на ноги.

«Я не смог удержаться от того, чтобы использовать эту ситуацию. Сохраняя на лице неподвижную маску, наподобие гестаповской, я обошел их всех по кругу, медленно, не произнося ни слова. Остановился перед каждым и смерил его с головы до ног, и ни один мускул не дрогнул на моем лице. Некоторые из них, напуганные до смерти, стояли по стойке „смирно“, причем не только физически, но и духовно, уставившись куда-то мимо меня в воздух. Другие неуверенно отводили взгляд в сторону, третьи смотрели с плохо скрываемой смертельной ненавистью. Передо мной были мужчины от восемнадцати лет до шестидесяти с небольшим, причем некоторые были типы до того отвратительные, что непроизвольно возникали ассоциации с преисподней и самим чертом, а некоторые выглядели как самые обычные люди. Закончив обход по кругу, я направился к выходу и попросил типа, который выглядел самым коварным, идти за мной. Он неуверенно последовал, а остальные стояли и не двигались. В соседней комнате я задал ему несколько нелицеприятных вопросов, а потом поставил его к стене и попросил фотографа снять его с магниевой вспышкой. Этот тип, невысокого роста, с карими, мигающими глазами, в которых затаилась ненависть, и огромным ртом, на котором сияла заискивающая улыбка, оказался нацистским мэром Киркенеса».

На некотором расстоянии от дома стоял небольшой дощатый домик, где были заперты женщины-нацистки. Они ужинали и в страхе вскочили из-за стола, когда дверь открылась и вошел фенрик в норвежской военной форме. У одной из них на голове был тюрбан. Тур понял, что она, видимо, была наголо побрита за «особые отношения» с немецкими солдатами. Еще одна выглядела «типичной активисткой „Нашунал Самлинг“».

«Я спокойно и хладнокровно допросил каждую из них. Это были молодые уличные девчонки, которые с одинаковым рвением бросились бы в объятия русских, английских или немецких людей в военной форме. Соображали они плохо и с политической точки зрения опасности не представляли».

Женщину в тюрбане попросили снять головной убор и встать перед фотографом. Она замешкалась, отвернулась и начала что-то перебирать. Тогда охранник подошел к ней и сорвал тюрбан. «На голове торчком стояли коротенькие черные щетинки. Видимо, ей стало стыдно, и она заплакала».

Выдержать эту сцену было нелегко. «Я чувствовал себя подлецом, Гиммлером в квадрате», — признается Тур.

И почему вообще их держали взаперти? Да просто потому, что они по глупости вступили в «Нашунал Самлинг». «Если бы я был начальником тюрьмы, я бы их немедленно отпустил», — пишет Тур.

Постриженная наголо девушка рассказала ему, что таких, как она, стригли «лондонцы». Туру это не понравилось, «поскольку за все время до его отъезда у самих немцев и волоска на голове не тронули». Она рассказала также, что ей все это было очень обидно, потому что солдаты и пальцем не тронули девушек из богатых семей, за которыми водились и большие грешки.

Встреча с норвежскими нацистами потрясла Тура до глубины души. Он был возмущен их предательством, тем, что они пошли в услужение врагу. Он все время видел перед собой их лица. В памяти запечатлелось лицо мэра Киркенеса, этого убежденного нациста. Для Тура он стал символом всего самого злого на земле.

Эти встречи заставили его о многом задуматься. В дощатом домике перед ним предстали судьбы женщин, совершенно очевидно попавших в ловушку. Тот позор, которому их подвергли, не соответствовал их деяниям, которые объяснялись не желанием творить зло, а потребностью этих несчастных в человеческом тепле, в более хорошей жизни. Образ женщины с тюрбаном на голове как символ случайного, неосознанного пособника нацистов не шел у него из головы. Когда охранник сорвал с нее головной убор, Хейердал почувствовал себя палачом.