прошлое и будущее в нетотализирующей манере.

Хайдеггер напоминает нам, что мы обычно мыслим возможное как нереализованное акутальное. Однако если видеть настоящее принципиально не-единственным, множественным, то и «сейчас» предстает перед нами в состоянии частичной раскрытости, без намека или обещания того, что любой принцип – будь то дхарма, капитал или гражданство – сможет или захочет преодолеть эту гетерогенность и незавершенность, став тотальной сущностью. Множественные возможности, следовательно, нельзя рассматривать как ожидающие воплощения, подобно возможности созревания, заложенной в плоде. Не получится уловить множественность возможностей и через понятия «недостаточности» или «неполноты», которые подразумевают понятие целости как совокупности добавлений. Мы можем оценивать нечто как «всего лишь неполное», только если подписываемся под принципом всеобщности, которая может быть явлена при условии добавлении определенных элементов в хронологическое время, следующее за «сейчас». Мы уже встречали такие суждения в некоторых марксистских версиях истории Индии, где говорилось о «неполных переходах» к капитализму и модерности[715]. Если думать о «еще не» и о «сейчас» как о форме «нереализованной актуальности», то мы останемся в ловушке историзма. Чтобы возможность не осмыслялась ни как то, что ждет воплощения в актуальность, ни как нечто всего лишь неполное, следует осмыслять ее как то, что уже есть и наличествует только как «еще не» актуального. Другими словами, возможное – это то, что делает не-целость основополагающей характеристикой «сейчас». В этом радикальном смысле «сейчас» и является «постоянно фрагментарным» и не-единственным[716].

Хайдеггер также помогает нам увидеть, что проблема прошлого не может быть осмыслена до того, как мы осмыслим проблему будущего. Человек не может просто избежать ориентации на будущее. И все-таки факт уже имевшего место бытия, которое Хайдеггер называет «я есмь-бывший», также находится вне пределов контроля человека. Следовательно, все наши прошлые времена оказываются будущностными[717] (futural) по своей направленности. Они помогают нам совершать неизбежное путешествие в будущее. В этом смысле нет такого «стремления вернуться назад», нет такой «патологической» ностальгии, которые не были бы одновременно желанием будущности. Будущность – это нечто, что находится с нами в каждое мгновение, в момент каждого предпринимаемого действия[718].

Но здесь следует проводить различение между осознанной мыслью о будущем, к которому мы обращаемся в гонке за социальной справедливостью, и будущностью (futurity), связывающей каждый момент существования человека. К первому типу будущего обращаются как историцизм, так и децизионизм. Вспомним слова Нанди: «подобные конструкции [прошлого] изначально отвечают настоящему и будущему»[719]. Это будущее, у которого мы знаем как минимум основополагающие принципы, даже если перед нами нет чертежа. Давайте назовем это будущее таким будущим, которое «сбудется» (will be). Оно отличается от будущности, которая уже есть в наших действиях в каждое мгновение. Будущность мы можем охарактеризовать как множественное будущее, которое уже «есть»[720].

Будущее, которое сбудется, выстраивается в единую линию с тем, что я назвал «Историей 1» в главе «Две истории капитала». Это универсальная и необходимая история, постулированная логикой капитала. Этой истории принадлежат универсалии эпохи Просвещения. Как модерные субъекты, желающие социальной справедливости и сопутствующих ей институтов, мы – как историцисты, так и децизионисты – не можем обойтись без общей приверженности этим универсалиям (при всех разногласиях между либерализмом и марксизмом). Именно с этой приверженности, уже встроенной в нашу жизнь, и начинается наш поединок с европейской мыслью. Проект провинциализации Европы вырастает из этой приверженности. Но такое начало еще не определяет проект целиком. Проект определяется его отсылкой к другим прошлым временам, то есть к «Истории 2» – множественному прошлому, с которым «капитал сталкивается как с предшественниками, не принадлежащими к его собственному жизненному процессу».

«Историей 2» я назвал то самое множественное будущее, которое уже есть. Это будущность, равнения на которую человечество не может избежать. Это будущее плюралистично, оно не рисует никакой идеи целого или единого. Множественное будущее делает невозможным суммирование настоящего как целостного явления. Оно делает «сейчас» постоянно фрагментарным, но эти фрагменты не дополняют друг друга, они не предполагают всеобщности или целого. Постоянная, с неопределенным концом модификация «сбывающегося» будущего разными предстоящими событиями, которые уже есть, происходит аналогично модификации «Истории 1» «Историей 2», как показано во второй главе.

Множественное будущее, которое уже есть, совершенно не обязательно смотрит в то будущее, которое «сбудется», которое формируется в расчетах и желаниях субъекта политической модерности. Будущее, которое есть, плюралистично, оно не позволяет себе быть представленным каким-либо тотализирующим принципом и не всегда подвластно объективирующим процедурам исторического письма. Ведь мое «я есмь-бывший» включает множественное прошлое, существующее посредством способов, которые не могу увидеть или представить или могу это сделать иногда только ретроспективно. Множественное прошлое наличествуют во вкусах, практиках воплощения, культурной подготовке, которую органы чувств получили за время жизни предшествующих поколений. Оно наличествует в практиках, вовлеченность в которые я подчас даже не осознаю. Так архаика вплетается в модерн, не как пережиток других времен, а как составной элемент настоящего. Какой бы ни была природа уже множественного прошлого, которое уже есть, оно всегда ориентировано на множественное будущее, которое уже есть. Их существование не зависит от моего децизионистского решения. Современный бенгальский поэт Арункумар Саркар пишет, вспоминая о своем детстве: «Еще с той поры, когда я был ребенком, меня привлекало звучание [языка], и из этого влечения выросло мое стремление писать стихи. Моя мать читала наизусть разные стихи, отец – санскритские строфы хвалы [божествам], а моя бабушка – сто восемь имен Кришны. Я не понимал значения этих слов, но меня поглощали звуки»[721].

Воспоминание Аруна Саркара тонко улавливает не-децизионистский аспект отношений с прошлым и будущим, внутри которых развивается «сейчас» его поэтического письма. «Былое» чтения стихов его матерью, чтения санскристких строф отцом и произнесения бабушкой имен индуистского бога Кришны [пере] собрано здесь в движение экзистенции, направленной к будущности. Направление к будущности определяется фразой «стремление писать стихи». В рамках этой будущности и происходит поэтическое письмо Саркара.

Множественности будущего, которое уже есть, противостоит будущее модерной политической позиции. Это будущее, которое «сбудется». Это будущее постулирует такое «сейчас», в котором от нас требуется увидеть в настоящем способность к выработке принципа тотализации. Это, в свою очередь, призывает нас быть децизионистами и/или объективировать прошлое. Такой жест неизбежен для модерного политического субъекта. Нет никаких оснований отказываться от этого жеста как такового. Но мы должны признать ограниченность таких методов при осмыслении прошлого. Прошлое, по причинам приведенным выше, никогда не будет полностью подвластно объективирующим протоколам историографии. Говорить так не значит отрицать эвристическую ценность понятий «класс», «патриархальность» или «технологии» в социально-критическом анализе прошлого. Но ясность модели это не то же самое, что ясность объекта,