Шипман увидел Финни и нырнул в проулок за Драгуном. Нырнул и застыл как вкопанный — увидел как со стороны реки появился старый Чингачгук с томагавком в руке. Замер Дэйви в пяти шагах от Мармадьюка и не стал мешать старому индейцу когда тот всадил свой томагавк в голову Мармадьюка Темпла. Раскроил ему череп в одно мгновенье. Откуда только такое проворство у старика, да еще в плед обернутого? Звук раздался такой словно тыква шмякнулась оземь. Рухнул Мармадьюк, обмяк весь а на улице вдруг стало ни души. И Финни и Дэйви и Чингачгук — все куда-то подевались. Один только Мармадьюк лежит на земле и черная лужа крови вокруг него растекается. И я стою — оторопел, будто вмерз в землю, не знаю что делать. А потом выбежал Минго, этот большой черный раб, и давай кричать что есть мочи, давай звать на помощь. И тут же понабежало народу из Орла и из Драгуна. И Ричард волосатый прибежал и давай рыдать над телом отца. Как ребенок плакал-надрывался, а Минго подхватил Мармадьюка как пушинку и домой понес. И вся толпа в молчании последовала за ним. Все молчали будто онемели, кроме волосатого Ричарда — тот плакал как ребенок. Ушли они и все стихло.

Тогда только вышел я из сваего укрытия, дрожал весь трясся, потому что испугался увиденного и этой черной крови на льду. Пабежал скорее домой и вот спать не магу и пишу теперь это. Индейца это рук дело. И понимаю я пачему Чингачгук совершил такое. Ведь слышал я что маменька моя говорила сиводня вечером отцу про Чингачгукову внучку Безымянку и Мармадьюка Темпла, про то как сделали они ребеночка, рыжеволосую малютку — а ведь всяк скажет что индейские детишки не бывают рыжеволосыми. Маменька моя уж и имя дала новорожденной девочке. Юфония Шипман. И Дэйви мне жалко — на свете всего-то и была у него только Безымянка, а треклятый Мармадьюк отнял единственное. И сам я с тех пор как заметил свае сходство с Мармадьюком, так ненавижу его лютой ненавистью. По правде сказать даже рад я ею смерти. Г.Э.

Я отложила листок в сторону и перевела дыхание. Слова Губерната жужжали у меня в голове, как пчелы в улье. Жужжали так громко, что я не услышала даже, как открылась входная дверь. В прихожей зажегся свет. Я стояла на кухне и ждала.

Потом включился свет в кухне, и я, проморгавшись, увидела Клариссу, мою красоточку. Кудри ее потемнели, но такой же шапкой окутывали голову, на осунувшемся личике запечатлелась усталость. И тут то, что я прятала где-то в глубине себя с самого начала ее болезни, вдруг прорвалось наружу.

— Кларисса! — Я шагнула к ней навстречу и осторожно заключила ее в объятия. Крохотной щупленькой птичкой была она в моих руках, но тоже обняла меня.

— Вилли!.. только и смогла она вымолвить.

— Я рада, что ты наконец-то дома, сказала я, усмехнувшись.

И тут на пороге появились Ви с преподобным Молоканом — красные, запыхавшиеся, они тащили багаж Клариссы. Я снова бросилась ее обнимать. Моя мать, не зная, куда деться от смущения, принялась ощипывать ворсинки на плече преподобного Молокана.

За ужином Кларисса почти ничего не ела и все время держала меня за руку. Ви суетилась и радостно щебетала, преподобный Молокан забавлял нас нескончаемыми цветистыми историями своей семинарской юности и беспокойно поглядывал на всех поочередно (словно прикидывал, не переборщил ли где с подробностями), так что поговорить за столом возможности нам почти не представилось. Молокан наконец встал и направился в ванную, и тогда я взяла Ви за руку — как раз в тот самый момент, когда она потянулась за пирожным. Она воинственно прищурилась и попыталась выдернуть руку, но я сжала крепче.

— Ви, — тихо сказала я. — А ведь это Соломон Фолкнер. Да?

Она что-то буркнула и отвернулась.

Я отпустила ее руку и выложила на стол два листка — отрывок из «Набросков и фрагментов», что мне прислала Кларисса, и пергамент Губерната. Выложила и затараторила:

— Послушай, Ви, я во всем разобралась. Вот смотри. — Я придвинула к ней пергамент Губерната, хотя она по-прежнему смотрела куда-то в сторону. — Смотри, Ви. Вот это написал Губернат Эверелл в ночь смерти Мармадьюка. Здесь говорится о том, что в ночь убийства Мармадьюка родилась девочка с рыжими волосами. Из-за этих рыжих волос все посчитали виновником ее рождения Мармадьюка, хотя мать ее была замужем за неким Дэйви Шипманом. По городу тут же разнеслась весть, что Мармадьюк сделал ребеночка чужой жене. За это его и убили в ту ночь. Теперь смотри. Девочку назвали Юфония Шипман. Тогда я вспомнила, что это имя встречалось мне в другом месте.

Не замечая, что перешла на возбужденный крик, я придвинула к ней отрывок из «Набросков и фрагментов». — Вот здесь, в конце, в примечаниях Шарлотты, написано следующее: «Юфония Фолкнер, урожденная Шипман, стала ревностным членом методистского церковного хора»… Ви, ты слушаешь? Прямо так и говорится — «Юфония Фолкнер, урожденная Шипман». А это означает, что эта самая Юфония Шипман, незаконнорожденная дочь Мармадьюка, вышла замуж за некоего старого колониста по имени Соломон Фолкнер. Соломон Фолкнер! И все знают, что сына Юфонии звали Соломон Фолкнер, и его сына тоже звали Соломон Фолкнер, и так оно шло из поколения в поколение, пока не оказалось, что Соломон Фолкнер пятый, один из «молодых побегов» и мой старый друг, приходится мне отцом. Вот так-то, Вивьен Аптон! Мой отец — Соломон Фолкнер!

Преподобный Молокан, еще не успев дойти до ванной, охнул, как девушка, и заспешил обратно за стол. Кларисса прикрыла ладошками рот и уставила на меня сочувственный взгляд. А мать, округлив глаза, безмолвно задрожала. Мы напряглись, словно резиновые дубинки, и ждали. Ви протянула руку и коснулась моей щеки. В этой натужной тишине голос ее прямо-таки прозвенел:

— Ай да Солнышко! Ну и ну!.. Поверить не могу! Просто не могу поверить! Ну надо же, раскопала!..

Юная прыщавая Вивьен с пацифистской висюлькой на шнурке трясется в автобусе, везущем ее домой из Сан-Франциско. Пока она еще ну ни капельки не беременна. Пока меня еще нет в ее животе. Тут я всегда чуяла какой-то подвох — ведь по ее словам выходило, что я проторчала в утробе цельных десять с половиной месяцев.

Когда в своем кабинете старый адвокат Чонси Тодд шарил по Ви блудливыми глазенками, она не была беременна. Она не была беременна, когда, не попав на родительские похороны, окаменело протягивала потом на поминках руку для сочувственных рукопожатий. Когда почтенные матери семейств, пряча за скорбными гримасами неприязнь, бубнили ей свои убогие соболезнования.

«Ох, Вивьен, — говорили они. — У твоей мамы было столько хорошей одежды. Если будешь хоть чуточку следить за собой, то влезешь в ее размер». Или так, например:

«Твой родители так ждали тебя зимой на Рождество. Очень жаль, что ты не смогла приехать навестить их в последний разок перед смертью». Или: «А чем это ты душишься? Что это за запах? Пачули? Надо же, как мило!..»

Все они, как один, подозревали тогда, что она беременна, но она не была беременна. Она просто любила булки с маслом и пончики. Потом, когда придет время, они станут ее своеобразным алиби.