А потом раздавался этот странный звук, который я затрудняюсь описать, а следом за ним еще более мрачный звук в моей собственной голове — как будто гигантская тыква шмякнулась оземь. И все перед глазами начинало качаться и ходить ходуном, и мое дородное тело, потеряв равновесие, рухнуло. Рухнуло в жесткую мерзлую землю, пропахшую конским навозом. И я валялась посреди дороги, вдавившись щекой в студеную землю. Валялась и смотрела затуманенным взором на пень, торчащий из земли, и вдруг начинала чувствовать, как что-то горячее собирается в лужицу у меня в ухе, шум далекой пирушки постепенно рассеивался, и вместо него теперь раздаются в ушах отчаянные удары сердца. А потом меня окутывала тьма, и вместе с тьмой приходило облегчение.

Смерть мужа я много раз отчетливо, будто наяву, видела во сне. Тайной всегда оставалось только одно — кто его убил? Врагов у него было много, особенно после этих спорных выборов, прошедших несколькими днями ранее. Подсчет голосов должен был закончиться как раз в тот день. Несдержанным человеком он был, мой Мармадьюк, вечно задирался да лез на рожон и из-за силищи своей да бычьего здоровья лишь наживал новых врагов.

Но в ночь убийства я поняла, кто убил его. Еще до его смерти поняла, кто и за что.

А сутками раньше я всю ночь наблюдала за хижиной Дэйви Шипмана и видела, как всю ночь горел там в окнах свет. Безымянка разродилась только к утру — иначе они погасили бы свет, чтобы дать ей отдых после родов. Уж как хорошо я, родившая семерых, из коих выжили только двое, понимала, каково ей сейчас, бедняжке. С нетерпением ждала я рассвета, хотя из снов своих знала, что грядущий день, вернее, следующая ночь, станет последней для моего Мармадьюка. Стоило мне забыться сном, как приходило это видение, и я просыпалась в ужасе, и волосы стояли дыбом у меня на голове. Стояли дыбом, как шерсть на загривке у зверя. Потом я встала, совершила омовение с моим французским фиалковым мылом, облачилась в мое любимое серое платье и нарумянила щеки.

Тихо прокралась я в западное крыло дома в комнату Мармадьюка.

Открыла дверь и вошла. Сразу увидела, что он не спит — сидит на постели за пологом и смотрит на меня. Он раскрыл мне навстречу объятия, и я, прямо в одежде, упала в них. Я была такой маленькой рядом с ним — я никогда не переставала дивиться тому, как мы смотримся вместе. Так мы и сидели обнявшись — неподвижно, молча. Я вдыхала его запах, он поцеловал меня в висок. Он был горячим как печка, и я, всегда зябнущая, в кои-то веки согрелась всем телом.

Подумала я тогда, что надобно рассказать ему, что предупредить — это мой долг: пусть побудет дома хотя бы пару вечеров, пока не минует опасность. Но что-то меня удержало, какой-то безотчетный страх. Ведь Мармадьюк всегда был непредсказуем и все делал наперекор, вот и боялась я, что захочет он бросить вызов судьбе. Возьмет и выйдет нарочно на улицу, из духа противоречия. Я все пребывала в сомнениях, пока не услышала, как Почтенная бормочет что-то себе под нос на кухне, — стало быть, завтрак готовит. Вот тут-то я наконец отважилась.

— Дьюк… — Но он не дал мне договорить, задушив поцелуем.

— Не надо. Давай лучше помолчим.

— Мармадьюк… — повторила я, но он со вздохом отодвинулся и взял меня за руку.

Мы долго сидели молча, разглядывая столбики кровати да полог, и я уж собралась предпринять новую попытку, как на лестнице послышались шаги Минго, несущего Мармадьюку завтрак, и я поспешила спрятаться за дверью и выскользнула в коридор, когда Минго, зайдя в комнату, присел на корточки перед камином. На пороге я оглянулась и бросила на мужа долгий прощальный взгляд. Даже в ночном белье он казался таким могучим и неуязвимым, что я усомнилась в своем вещем сне.

День тот я пережила с трудом — едва не задыхалась от невыносимого напряжения.

А вот что было потом, после обеда. В гостиной мой младший сынок Джейкоб играл в шашки со своим братом Ричардом. Я сидела с книжкой, Мармадьюк грел ноги у огня. Каждый час кто-нибудь из слуг бегал в хижину Шипмана справиться о Безымянке да поднести повитухе Бледсоу очередной стаканчик виски. Повитуха говорила — для санитарных целей, хотя Почтенная утверждала, что повитуха Бледсоу вечно ходит с подозрительно красной рожей. С каждым часом Безымянка теряла силы. Почтенная каждый час, ухмыляясь, подбегала к Мармадьюку и докладывала о подсчете голосов в конторах «Фриманз джорнал». Говорила, подсчет еще не закончился, и качала головой, и глазенки ее победоносно сверкали. Не нравилась мне эта торжественность, боялась я за мужа.

Близился вечер. Безымянка маялась родами уже сорок часов, и повитуха ничего не могла поделать. Пришел доктор Френч. К вечеру толпа у контор «Фриманз джорнал» рассосалась, и только дымок в трубах придавал городу обитаемый вид. Из окна я видела Элиу Финни — как он считал, считал и пересчитывал и перепроверял избирательные списки. Я наблюдала за ним. Он сидел там до самых сумерек.

Когда уж стемнело совсем, хоть глаз коли, в дверь постучался Кент Пек. Его в городе считали красавчиком, а по мне, так деревяшка краше. Он принес в дом запах конского навоза и свежевыпавшего снега. Я даже съежилась под пледом. Мялся все на пороге, шляпу свою фетровую, перед тем как вручить ее Минго, сжимал в руке так, что из треуголки она превратилась в шестиуголку.

— Финни опубликовал результаты, — сообщил он. — Издал спецвыпуск. В одном только Оцего обнаружил пропажу сорока трех бюллетеней. Подсчитал примерное количество федералистов и антифедералистов и обнаружил несоответствие в восемьдесят голосов. Утверждает, будто это из-за того, что мы всучали людям бюллетени чуть ли не насильно.

— Мы действительно всучали бюллетени насильно. А что в этом такого? — сказал Ричард да рассвирепел разом, побагровел, кулаки сжал.

Бедняжка мой Ричард, он такой серьезный, такой праведный. И что-то неладное творится с ним последние несколько месяцев, как я заметила.

— У Финни-то тоже рыльце в пушку сам всучал бюллетени насильно, я своими глазами видел, — продолжал Ричард. — И урны я развозил и могу присягнуть, что нигде, ни в одном месте до самого Олбани, нарушений никаких не было. А этот злопыхатель Финни просто ужасный человек, мерзавец он, вот он кто!

Все приуныли и приумолкли, а Дьюк сказал:

— Тут теперь главное не что произошло, а что будет. Буйных голов везде полно, и, если верить уличным слухам, что-то у нас скоро случится.

И я, сидя в своем уголочке, поняла, что он имеет в виду. Слишком хорошо знала я Мармадьюка, а из слов его поняла: он повинен в каком-то ужасном нечистом деле. Я поняла: замарался он как-то на этих выборах, и обернется все это теперь бедой.

Несколько часов подряд судили они да рядили, что делать, как быть.

Пек предлагал спрятаться где-нибудь, отсидеться, обратиться в суд штата для разбора дела, а пока затаиться и носу не показывать — пусть, дескать, народ угомонится и все забудет.

Джейкоб сказал, что надобно задать этому плюгавому шотландскому хорьку Финни хорошую трепку, но гувернер одернул его и ответил, что детям положено быть на глазах у взрослых да помалкивать в их присутствии. Зато Мармадьюк остался доволен своим десятилетним сынком, смотревшим на окошко и потрясавшим кулачками.