В качестве подтверждения своих слов Ростов показал рукой на двери отеля и вздохнул. Потом он постучал по стойке консьержа кончиками пальцев.

– Кстати, а ты не знаешь, где она?

Василий оторвал взгляд от билетов.

– Софья?

– Да.

– Я думаю, она в бальном зале с Виктором.

– А чем она там занимается? Помогает ему натирать пол мастикой перед банкетом?

– Нет, не с Виктором Ивановичем, а с Виктором Степановичем.

– Кто такой Виктор Степанович?

– Виктор Степанович Скадовский. Это дирижер оркестра из «Пьяцца» на первом этаже.

Если граф и пытался объяснить Василию, как время в наши золодые годы летит так быстро и почти не откладывается в памяти, как будто их не было вовсе, это был прекрасный тому пример.

Через три минуты после окончания приятного разговора с консьержем граф уже держал за лацканы негодяя. Этот момент настал для Ростова буквально через мгновение после того, как он расстался с Василием. Граф не помнил, что натолкнулся на чемоданы, которые нес Гриша, не помнил и о том, что распахнул дверь зала с громким возмущенным криком. Он не помнил, как рывком поднял на ноги этого будущего Казанову, который сидел, соединив свои пальцы с пальцами Софьи.

Нет, граф ничего этого не помнил. Но благодаря закону баланса планет и равновесия материи в космосе этот усатый прощелыга в вечернем костюме должен был все запомнить.

– Ваше сиятельство, – взмолился мужчина, которого Ростов держал за грудки. – Вы все неправильно поняли!

Всмотревшись в лицо мужчины, граф должен был признать, что действительно произошла ошибка. Это был человек, размахивавший дирижерским жезлом в ресторане «Пьяцца». Но намерения этого человека оставались невыясненными, и, быть может, Ростов пригрел на своей груди змею.

На данный момент графу было сложно определить степень коварства планов дирижера оркестра. Ростов держал его за лацканы пиджака и не очень хорошо представлял, что делать с ним дальше. Если вы схватили шельмеца за шкирку, то после этого было бы уместно и логично сбросить его вниз по лестнице. Но когда вы держите человека за лацканы пиджака, то спустить его с лестницы уже не так просто. Граф не успел решить, как ему поступить с нарушителем спокойствия, как послышался голос Софьи:

– Папа, что ты делаешь?

– Софья, иди в свою комнату. Нам с господином надо кое-что обсудить перед тем, как я устрою ему такую головомойку, которую он надолго запомнит.

– Папа, ты о чем? Виктор Степанович – мой учитель музыки.

Граф покосился на дочь.

– Повтори еще раз, кто он?

– Мой учитель музыки. Он дает мне уроки игры на пианино.

Так называемый учитель музыки быстро закивал.

Не отпуская лацканов пиджака противника, Ростов немного отклонился назад, чтобы более внимательно рассмотреть мизансцену. Он увидел, что любовное гнездышко, на котором сидела пара, было скамеечкой перед инструментом, а соприкосающиеся руки лежали на клавишах пианино.

Граф еще крепче вцепился в лацканы пиджака своего недруга.

– Выкладывай свои подлые планы! Ты соблазняешь молодых девушек джиттербагом?[95]

На лице нарушителя спокойствия появилось выражение ужаса.

– Да что вы, ваше сиятельство! Клянусь, что я никогда в жизни никого не соблазнил джиттербагом! Мы разучивали гаммы и сонаты. Я закончил консерваторию с медалью Мусоргского и дирижирую в ресторане только для того, чтобы заработать себе на хлеб.

Дирижер воспользовался замешательством графа и произнес:

– Софья, сыграй ноктюрн, который мы с тобой разучивали.

Ноктюрн?!

– Хорошо, Виктор Степанович, – вежливо ответила Софья и повернулась к пианино.

– Может быть… – сказал учитель музыки графу и кивнул в сторону пианино. – Если вы позволите…

– Да, конечно, – поспешно ответил граф.

Ростов отпустил лацканы пиджака учителя музыки и погладил их рукой, словно смахивая невидимую пыль.

Учитель музыки сел на скамейку рядом с Софьей.

– Начнем, – сказал он.

Софья выпрямила спину, положила пальцы на клавиатуру и начала играть.

Услышав первые аккорды, граф в изумлении сделал два шага назад.

Узнал или он произведение, которое играла Софья? Он бы узнал эти аккорды, даже если бы не слышал и не видел их тридцать лет и совершенно неожиданно столкнулся с ними в вагоне поезда. Он узнал бы их, если бы столкнулся с ними на улицах Венеции во время карнавала. В общем, он узнал бы их всегда и везде.

Это был Шопен.

Ноктюрн номер два, опус девять, ми-бемоль мажор.

Вначале Софья играла очень тихо, как говорят музыканты, пианиссимо, но постепенно заиграла все более эмоционально, с нарастающей силой и выразительностью. Граф сделал еще два шага назад и сел на стул.

Ощущал ли Ростов и раньше гордость за Софью? Конечно. Ежедневно. Он гордился ею и радовался ее успехам в школе. Гордился ее красотой, сдержанностью и хорошим поведением, он знал, что ее любят все работники отеля. Однако в те мгновения Ростов не был уверен в том, что чувства, которые он тогда испытывал по отношению к Софье, можно было назвать гордостью. В чувстве гордости есть что-то от холодного умствования. «Смотри, – говорит такая гордость, – я же говорила, что в ней есть что-то особенное. Видишь, какая она умная? Видишь, какая красивая? Ну, вот, наконец-то ты сам в этом убедился». Но, слушая, как Софья играет Шопена, граф вышел за пределы знания и понимания и переместился на территорию глубочайшего удивления.

Во-первых, он был несказанно удивлен тем фактом, что Софья, как выяснилось, умела играть на пианино. Во-вторых, он был крайне удивлен мастерством, с которым она вела обе мелодии произведения – основную и вспомогательную. Но больше всего его поразила чувственность ее исполнения. Можно много тысяч часов посвятить освоению техники игры и так никогда и не достичь подлинной музыкальной выразительности – этого алхимического соединения понимания исполнителем чувств композитора и передачи их его индивидуальной манерой игры.

В этом коротком произведении Шопена чувствуются боль и тоска. Мы не знаем, что вызвало у композитора эти чувства: воспоминание об ушедшей любви, надвигающаяся осень или просто вид стелющегося ранним утром по полям тумана. Мы не знаем, что вызвало в Шопене эти чувства, но именно они звучали в музыке, которая раздавалась тогда в бальном зале отеля «Метрополь», через сто лет после смерти композитора. Семнадцатилетняя девушка могла играть с такой выразительностью только в том случае, если сама испытала чувство утраты и душевные муки. И у графа оставался один вопрос: что пережила девушка для того, чтобы узнать эти чувства и вложить их в музыку?