– Как тебя зовут? – спросил я корейца.

– Коля, – ответил он.

– Откуда ты, Коля?

– Из Ташкента.

– Кто тебя этому научил? – продолжал я.

– Мы все умеем. Мне специи из дома прислали.

– Очень вкусно, Коля, – сказал я. – Спасибо!

– Спасибо, я старался, – сказал Коля, равнодушно улыбаясь.

– Слушай, Коля, – медленно и отчётливо проговаривая каждый звук, сказал я. – В Ташкенте у себя делай что хочешь, но если я узнаю, что здесь ты ещё хоть одну собаку убил, приеду, не поленюсь, и тебя придушу, понял?

– Меня попросили, – сказал и взволнованно заморгал Коля.

– И тех, кто попросил, тоже задушу… Вы чё творите, пацаны?

– Ты чего? – удивился тот, кто меня позвал. – Чё кобенишься? Тебя же пригласили…

Остальные, может, и хотели что-то сказать, но не могли, я был сильно старше их по сроку службы. У них не было права мне возражать.

– А я сказал спасибо! – повысил голос я. – Попробовали один разок, и хватит… Мы до чего уже дошли? Собак на камбузе жрём. Скотство это, братцы… Скотство морякам бегать по берегу и собак ловить… В кого мы тут превратились? Мореманы, волки морские……… – и я мрачно, многослойно выругался матом.

Утром я вместе со всеми подскочил в шесть утра по команде подъём, на зарядку не побежал, уже не был обязан. Не торопясь, с удовольствием, умылся и побрился. Да завтрака делал что-то… Потом вместе со всеми пошёл завтракать. На «Стерегущем», в отличие от «Гневного», была столовая для матросов и старшин. Там я уселся на своё место. Тягучую кашу есть не стал, а щедро намазал кусок хлеба маслом, раздавил комок сахара ложкой в ложке и посыпал сахарным крошевом бутерброд. Получилось, как надо! Но я не успел от него откусить ни кусочка. Тот бутерброд я оставил на столе, рядом с моей кружкой, из которой не успел в то утро сделать ни глотка.

– Ты что, домой не хочешь? – громко крикнул, подойдя к нашему столу дежурный офицер. – Через пять минут у трапа, как положено, и с вещами.

Все вокруг загудели, кто-то что-то закричал. Я что-то ответил. Все захохотали, и я помчался в кубрик.

– Бегом! – крикнул мне вслед дежурный. – Машина ждать не будет.

В кубрике я быстро снял с себя робу, чистую застиранную полосатую майку и аккуратно положил на свою койку. Тяжёлые яловые ботинки оставил на палубе. «Больше я никогда это не надену, но кому-то пригодится», – подумал я. – «Кто, интересно, займёт мою койку?» – мелькнуло в голове следом.

Пяти минут мне, конечно, не могло хватить. Всё было слишком ожидаемо и неожиданно. Я судорожно собирал свой чемоданчик, проверял все документы, слишком долго надевал свою новую, не обношенную форму, приготовленную для последнего выхода. В это время прогремели три звонка, это означало, что командир корабля поднялся на борт, а через минуту прозвучала команда на построение к подъёму флага. Но это меня уже не касалось.

Когда я наконец собрался, до меня долетели звуки горнов нашего и других кораблей. Гордые звуки. Я их слышал многие сотни раз. Под эти звуки на кораблях поднимают флаги. Но в тот раз я этого не увидел.

Уходя из кубрика, я пожал руку дневальному.

– Ничего! Служба быстро пролетит. Не заметишь, – сказал ему я на прощание.

Сказал и подумал, что только что произнёс чей-то чужой текст, сказал чушь и банальность, сказал то, во что не верил. Сфальшивил. Сказал, что положено говорить в такие моменты.

Последний раз оглядев кубрик, я вышел из него навсегда. В это время по железным ступеням трапов и по палубам застучали ботинки. Команда побежала по боевым постам на проворачивание.

Каждый день, даже на стоящих у пирса кораблях, на один час в движение приводят все механизмы, которые могут и должны двигаться. Это необходимо, чтобы техника не застаивалась, смазка не засыхала и чтобы обнаружить неисправность, если таковая имеет место. Весь экипаж целый час должен находиться на местах по боевому расписанию. Это и называется проворачивание.

Так что, когда я покидал корабль, он гудел, крутил орудийными башнями, локаторами, и моя бомбомётная установка совершала круговые движения, управляемая не моими руками. Меня некому было проводить, все были заняты. Только с вахтенным у трапа удалось обняться. Я даже не знал, как его зовут. Из ста тридцати человек матросов и старшин я знал по именам не всех. Мы жили в разных частях корабля. Но с ним я обнялся, как со всем экипажем. Обнялся и заплакал.

На трапе, спускаясь с борта на пирс, я зарыдал.

Я видел много раз, как ребята уходили домой, окончив службу. Мы их провожали. А они плакали почти все. Глядя на их слёзы, я был уверен, что это лживые, фальшивые нюни. Я знал про себя, что буду уходить весело, ликуя, не жалея ни о чём.

Я буду возвращаться не только домой, но и возвращаться к себе, в себя… Потому что я никакой не матрос, я не электрик противолодочного оружия. А я студент-филолог, сын своих родителей, я люблю книги, люблю пантомиму, у меня масса идей и планов. И мне не нужно было увидеть, узнать и пережить то, что пришлось увидеть и узнать за три года на острове Русский и на кораблях. Все навыки, что я приобрёл на флоте, мне не нужны. А если бы мне не пришлось попасть в Школу оружия, то я и не узнал бы никогда в жизни, что человеческая природа может быть так отвратительна и ужасна…

Но я шёл с корабля и содрогался от рыданий. Я удивлялся сам себе. Отдал честь флагу, перешагивая с трапа на твердь пирса, и вытер ладонью лицо.

Вдалеке стоял грузовик. В его кузове сидели моряки, уже покинувшие свои корабли. Они замахали мне, подгоняя. Я пошёл к грузовику широкими шагами, всё быстрее и быстрее, а потом побежал. Слёз я не стеснялся.

По возвращении домой я три дня походил в форме. Из них только первый день выдался погожий, потом зарядили дожди. На улицах народу не стало. А зонтик к морской форме не шёл категорически. Формой порадовал деда с бабушкой, зашёл в школу, порадовал учителя военного дела, позабавил остальных… Прошёлся по занятому сдачей зачётов университету, собрал немного удивлённых взглядов и побыстрее из него ушёл, понимая всю нелепость затеи заявиться в студенческий и преподавательский мир в морской форме.

Только один раз на улице ко мне подошёл мужик, сказал, что он в своё время служил на Северном флоте, поздравил с возвращением, обнял меня и поспешил восвояси.

На четвёртый день после возвращения я не стал одеваться моряком. Я целый день просидел дома, пытаясь понять, почему же мне так не весело и не радостно… Почему мама и отец так скованны, разговаривая со мной, почему мне так трудно подбирать слова, когда я сам говорю с ними? Почему моя комната такая маленькая и совсем другая, чем я её помнил? Почему я не знаю, куда мне пойти… И почему я, идиот, ещё не позвонил Татьяне, не заявился в студию и не познакомился ещё с Сергеем Везнером?

Так окончательно завершилась моя морская служба.