– Одиссей… ну, ты помнишь, – ответил Эдди. – В Аиде, когда к нему приходит толпа теней и их так много, что он лишается дара речи. – Он насмешливо вскинул брови. – Готов поспорить, он был мужчиной среднего возраста.

Эви захотелось обнять его, подцепить все эти древности и вытащить у него из кармана. Она выросла в этой атмосфере – ироничного бравирования классикой. Все тот же Эдди, бесполезный, эрудированный, свой.

– В Греции, в шестом веке до нашей эры? – ответила она. – В те времена средний возраст был около тридцати.

– Ха! – с довольным видом воскликнул Эдди и указал на зеленую скамью перед домом: – Давайте сядем туда, где любила сидеть твоя бабушка.

Они привезли с собой апельсиновый сок в термосе, и Эдди, как всегда любезный, налил сок в одноразовый картонный стаканчик – не больше наперстка, подумала Эви, когда брала его.

– Что это у тебя в руке? – спросила Анна.

Эви опустила взгляд и поняла, что все еще держит флакон из-под лекарства. Она разжала пальцы, показывая его тете Анне, и та понимающе кивнула:

– Бедная твоя мама.

– Я узнала, что у мамы эпилепсия, только за неделю до ее смерти.

– Она тебе не рассказывала?

Эви покачала головой:

– Она вообще ничего мне не рассказывала.

– Джоан стеснялась. Понимаешь, время было такое. Мы не говорили о подобных вещах… болезнях и прочем.

– Не могу представить, что вы молчали. – Эви с улыбкой смотрела на пожилую женщину.

– Боже упаси, – согласилась Анна. – Мы все время болтали. Но не откровенничали, если ты это имеешь в виду. Мы не слишком протестовали по тому или иному поводу. – Она с легким нажимом произнесла это слово. – И все мы были преисполнены надежд… возможно, просто потому, что были молоды.

– Готова поспорить, мама не слишком много разговаривала.

– Вовсе нет, – быстро возразила Анна. – Твоей маме было о чем рассказать.

Эви вытянула ноги перед скамейкой.

– Только не мне. Со мной она была милой и уклончивой… и немногословной.

Дети думают, что много знают, подумала Анна, глядя на дочь близкой подруги, потом перевела взгляд на лужайку.

Но что они знают, гордые мужчины и женщины, все еще сильные в своем юном среднем возрасте, хоть они и жалуются на необходимость очков, на усталость и ненужность, жалуются, потому что все это для них внове. Они ни о чем не догадываются. Здесь, в середине жизни, на самой вершине, когда их сила в том, чтобы видеть. И они думают, что видят. Ничего они не видели.

– В наши дни все так гордятся, что знают, чего хотят, – с негодованием произнесла Анна, – как будто это знак отличия, как будто понять себя так же просто, как свои желания.

Она умолкла, застигнутая врасплох собственной горячностью.

– Но не менее важно понимать, чего ты не можешь иметь. И с достоинством принять это.

– Ага, – осторожно ответила Эви, выжидающе глядя на пожилую женщину.

Анна повернулась к ней.

– Твоя мать была благородным человеком, – твердо сказала она. – Самым благородным из всех, кого я знала.

– Благородным?

– Наидостойнейшим, – согласился Эдди.

– Знаешь, твоя мать считала, что не имеет права выходить замуж. Что было бы нечестно взваливать на мужчину такой груз, ее болезнь. Она дала нечто вроде клятвы.

– Клятвы?

Анна кивнула.

– И что случилось?

– Ну, – произнесла Анна, глядя на нее. – Ты ведь появилась на свет, правда?

Эви не была уверена, не прячется ли за улыбкой обвинение.

– Может, взглянем на амбар? – предложил Эдди после недолгой паузы.

– Амбар? – Анна вздохнула. – Там, на холме?

Он кивнул.

– Пойдем, любовь моя. Тебе полезно.

Анна отряхнула подол юбки и тоже встала, опираясь на руку Эдди. Все трое медленно завернули за угол дома и пошли к началу тропинки, которая вилась через поле к амбару на вершине холма, где на фоне голубого неба виднелся силуэт высокой крыши.

– Так чудесно, что это место сохранится… и очень необычно, правда? – задумчиво произнес Эдди, локтем прижимая руку Анны к своему боку.

Эви не ответила. Тропинка была неровной, хотя и не особенно крутой.

– Твои бабушка и дедушка были такими дальновидными, – заметила Анна, не отрывая взгляда от тропинки и крепко держа мужа под руку. – Но это утомительно. Они мечтали о луне с неба, и они ее достали. Оставаясь безупречными.

– На мой взгляд, вы с Эдди образец безупречности.

Анна остановилась, повернулась и посмотрела на Эви.

– По сравнению с ними, дорогая, мы с Эдди – бледные тени.

– Ну, не знаю.

– Одни люди следуют правилам, другие нарушают правила, а есть те, кто их устанавливает. Твой дедушка был из тех, кто устанавливает правила.

– А как насчет мамы и тети Эвелин? Как насчет дяди Мосса?

– Мосс, – немного рассеянно ответила Анна. – Да, конечно. Мосс старался изо всех сил.

– Старался?

– Быть сыном своего отца.

– Как вы теперь будете тут управляться? – вслух размышлял Эдди. – Теперь вас всего пятеро, правильно? Только ты и Пратты.

– Да, – ответила Эви. – И я ни в чем не уверена.

– Эдди, дорогой, что это за птица? – Анна указала на парящую в небе пустельгу, отвлекая внимание мужа.

– Ястреб, любовь моя, – ответил он.

– Точно, – сказала Анна. Они подошли к амбару.

Эви взялась за раздвижную дверь и с силой толкнула. Дверь застонала и сдвинулась на метр; второе усилие сдвинуло ее еще немного. Они вошли внутрь. Дубовые полы из широких досок, отполированные за долгие годы, пахли солью и спертым зимним воздухом. Широкие сиденья у окон, обтянутые парусиной, усеивал мышиный помет. Пустое пространство поднималось на высоту трех этажей. Сквозь окна в обоих скатах крыши, на самом верху, на пол падало небо. Детьми они выпрашивали разрешения ночевать в амбаре, хотя их пугали летучие мыши, которые мелькали, шурша крыльями, в темноте над их головами. Амбар слегка накренился, как скрюченный радикулитом старик.

– Здесь устраивались такие чудесные вечеринки, помнишь, любовь моя?

– О да! – улыбнулся Эдди.

– Мы танцевали кадриль. – Анна остановилась посередине амбара, словно призывая к себе воспоминания. – О боже, пианино.

Они смотрели на старый обшарпанный инструмент, всегда стоявший в углу амбара. И всегда, вспоминала Эви, на нем лежали раскрытые ноты «Ночи и дня» или «Так влюблен», словно любой мог сесть за инструмент и начать играть. Хотя она никогда не слышала, чтобы на этих клавишах играли что-либо, кроме одного веселенького вальса.