Пусть тяжко на душе, мы будем жить.

Тысячу раз любовь меня к скорби вела.

Но не скорблю, что привела к тебе.

Потом песня освободила меня, опять позволила импровизировать; круги становились все шире, и наконец я снова обняла музыкой весь мир.

Открыв глаза, я увидела перед собой полный зал разинутых ртов, словно слушатели надеялись, что вкус последней звучащей ноты останется у них на языке. Никто не хлопал, пока я не поднялась на ноги, а потом аплодисменты грянули так оглушительно, что меня оттолкнуло на шаг назад. Наполовину вымотанная, наполовину возбужденная, я присела в реверансе.

Когда я подняла взгляд, то сразу увидела отца. Я даже не знала, что он здесь. Он был так же бледен, как на похоронах, но теперь я иначе поняла выражение его лица. Он не был сердит на меня: на лице его смешались боль и стальная решимость ей не поддаваться. Я послала ему воздушный поцелуй.

Киггс и Сельда стояли вместе, отчего мне самой на мгновение стало больно. Они улыбались и махали, они были моими друзьями, оба, как бы горька ни была эта радость. В дальней части зала стояли рядом дама Окра Кармин, Ларс и Абдо, который прыгал на месте от восторга. Они нашли друг друга, мы нашли друг друга.

Выступление на похоронах выжало из меня все соки, но на этот раз ощущения были совсем другие. Меня окружали друзья, а публика отозвалась искренними аплодисментами. На одно долгое мгновение меня охватило чувство, что я здесь своя, что здесь мое место. Я снова сделала реверанс и ушла со сцены.

Неумолимый жернов ночи размолол нашу бдительность в пыль. К третьему часу утра я уже с нетерпением ждала, чтобы кто-нибудь зарезал Комонота и нам всем в конце концов можно было бы пойти спать. Следить за ним было нелегко, потому что он сам, казалось, ничуть не устал. Он танцевал, ел, пил, заигрывал с принцессой Дион, изумленно хохотал над танцорами пигеджирии и будто обладал энергией троих обычных мужчин.

Услышав колокольный звон, возвещающий начало четвертого часа, я уже почти было решилась спросить своих товарищей по слежке, нельзя ли мне смотаться вздремнуть, и тут Киггс собственной персоной появился передо мной и взял меня за руку.

— Павана! — только и сказал он, улыбаясь, и утянул меня в променад.

Мой уставший мозг давно перестал замечать танцы, но тут музыка зазвучала четче, вернулись в фокус свечи, степенные пары танцующих, весь зал целиком. Киггс действовал на меня лучше, чем кофе.

— Мне начинает казаться, что мы все зря всполошились, — сказала я, двигаясь гораздо энергичнее, чем за секунду до этого.

— С радостью признаю, что мы ошиблись, в тот же момент, как Комонот невредимым вернется к себе домой, — сказал Киггс, взгляд у него был усталый. — «Не плати Пау-Хеноа, пока он не переправит тебя на ту сторону».

Я поискала ардмагара среди танцующих, но на этот раз его там не было. Наконец он нашелся: стоял, прислонившись к стене, в одиночестве, с кубком вина в руке, и оглядывался вокруг остекленевшим взглядом. Он что, устал? Какое счастье.

— А где принцесса Глиссельда? — спросила я, не увидев ее.

Он обвел меня вокруг себя.

— Либо прилегла отдохнуть, либо что-то обсуждает с бабушкой. Она собиралась сделать и то, и другое, но не знала, в каком порядке.

Может быть, я тоже могла вздремнуть, в конце концов. Но сейчас мне не хотелось спать. Не хотелось, чтобы этот танец кончался, чтобы Киггс отпускал мою руку. Не хотелось, чтобы он отвернулся. Чтобы настал какой-то другой момент, кроме этого.

Во мне поднялось чувство, и я не стала его глушить. Какой вред оно может принести? Ему осталось жить в этом мире всего лишь тридцать два такта адажио. «Двадцать четыре. Шестнадцать. Еще восемь тактов я люблю тебя. Три. Два. Один».

Музыка смолкла, и я отпустила его, но он меня не отпустил.

— На минутку, Фина. У меня для вас кое-что есть.

Киггс повел меня к сцене, вверх по ступеням, за кулисы, где я и так провела большую часть праздника. В углу лежала фляжка Глиссельды с кофе, уже давно пустая, а рядом — небольшой предмет, завернутый в ткань, который я не трогала, потому что не знала, чей он. Он поднял сверток и протянул мне.

— Что это?

— Само собой, не узнаете, пока не развернете, — сказал он, блестя глазами в полумраке. — С Новым годом!

Это была тонкая книжица, переплетенная в телячью кожу. Я открыла ее и рассмеялась.

— Понфей?

— Единственный и неповторимый. — Он стоял рядом со мной, будто читая через плечо, почти касаясь моей руки. — Это его последняя книга, «Любовь и работа», про которую я как-то вам говорил. Она, как вы можете догадаться, о работе, но еще — о мышлении, и самопознании, и о том, что есть хорошего в жизни, и…

Он умолк. В названии стояло еще одно слово — и это самое слово тяжело повисло между нами.

— И о правде? — ляпнула я, думая, что это нейтральная тема, и слишком поздно осознав, что это совсем не так.

— Ну, да, но я хотел сказать, гм, о дружбе. — Киггс сконфуженно улыбнулся. Я снова посмотрела на книгу. — И о счастье, — добавил он. — Вот почему его считают сумасшедшим. В Порфирии, чтобы быть философом, нужно подписать договор страдальца.

Я не сумела удержаться от смеха, и Киггс тоже засмеялся, а Гантард, который как раз исполнял соло на шалмее, обернулся на хихиканье и испепелил нас взглядом.

— Теперь мне стыдно, — сказала я, — потому что я ничего вам не приготовила.

— Чепуха! — сказал он горячо. — Вы нам всем сегодня сделали подарок.

Сердце мучительно заколотилось; я отвернулась и через щель в занавесе увидела, что на дальнем конце зала стоит в дверном проеме дама Окра Кармин и тревожно машет длинным зеленым рукавом.

— Что-то случилось, — сказала я.

Киггс не стал спрашивать что, а просто последовал за мной вниз по ступенькам, через водоворот танцующих и за порог зала. Дама Окра Кармин держала Комонота за руку, не давая ему уйти, а растерянные стражники стояли рядом, не зная, чью сторону принять.

— Он утверждает, что идет спать, но я ему не верю! — воскликнула она.

— Спасибо, госпожа посол, — сказал Киггс, недоумевая, почему дама Окра вообще оказалась вовлечена в нашу операцию. Нужно было на досуге изобрести какую-нибудь причину.

Вся тяжесть этой ночи снова обрушилась на мои плечи.

Комонот, скрестив руки и играя желваками, проводил даму Окру взглядом, когда она саркастически присела в реверансе и вернулась к пирующим.

— Ну, а теперь, когда мы избавились от этой сумасшедшей, — сказал он, — могу я испросить позволения отправиться по своим делам?

Киггс поклонился.

— Сэр, боюсь, мне придется настоять, чтобы вы взяли с собой одного-двух стражников. У нас есть некоторые опасения по поводу вашей безопасности сегодня ночью, и…