Однажды я отправилась туда, спустя много времени после того, как яркие собратья меня покинули. Мне было одиноко… Можно ли винить меня в том, что из тьмы я пошла навстречу самому яркому свету? Я шла сквозь первые волны Травинок-Звёзд; их миниатюрные лица сияли в предвкушении, которое никогда не увядает, ни на один миг. Я шла по полям, болотцам и речушкам света, где Звёзды почти достигали моей талии, колыхаясь на безымянном ветру и покачиваясь в темноте. Старалась идти осторожно, но они растут так часто и густо, что иной раз я наступала на траву. Мне за это стыдно. Трава ломалась под моими ногами и падала блестящими осколками с Неба, острыми и кричащими, будто стекло.

Когда посыпались осколки, разве мне не стоило оттуда уйти? Разве не за это меня наказали, маленькую потерявшуюся девочку, которой было велено не гулять в саду, чтобы не повредить цветы грязными ногами? Когда они посыпались, их свет плеснул мне прямо в глаза, затопил их; я не видела ничего, кроме света.

С той поры я и не вижу ничего, кроме света.

И в том свете я углядела подобие формы, которая показалась мне похожей на мир. Тот мир оказался совсем не похож на меня. Там были существа, которые ткали; я не могла их увидеть, но видела полотно: миниатюрное и унизанное бриллиантами, сложное и совершенное. Я хотела так же ткать, более крупные и сложные вещи. Когда это желание завертелось во мне, будто веретено, наматывающее льняную нить, мои руки превратились в восемь конечностей, а шёлк собрался в моём животе. Однако я не хотела делаться пауком, хотела лишь ткать. Я остановилась, не став маленькой, чёрной и многоглазой. Зачем слепой множество глаз?

Наконец и я спустилась с Небес – слепая, мокрая и маленькая, изрезанная стеклянным дождём. И там, где упала, начала ткать всеми пальцами, из всего, что могла нащупать: из травы, листьев и веток; собственных волос и грязи; шёлка, хлопка, мокрой шерсти и льна; из розовых шипов, камней и речной воды; содранной коры, высоких стволов и вечнозелёных иголок. Я ткала из всего, к чему могла прикоснуться.

И когда ткала, я видела – то, что ткала, не более. Из-за света, кипевшего в моих глазах, я видела, где начинался каждый стежок, в семенах розы и цветах льна, и где он заканчивался, гнил и превращался в пыль на трупе ведьмы, лежавшем на погребальных носилках, или был разрезан на свивальники для младенца в городе без имени. Я видела нити, уто́к и основу; видела каждый день, который предстояло прожить сотканной мною вещи. Видение было таким большим, что я заплакала. Со слезами и сотканной тканью мой свет ушел в эти паутины, ставшие камнями, улицами, карнизами, мостами и переулками, башнями и колоколами, дверьми и церквями. Они врезались друг в друга под острыми и жёсткими углами паутины, вращались и изгибались вокруг меня, пребывавшей в центре. Чрез некоторое время свет закончился, в полотно пошла моя кровь. Все камни, улицы, карнизы, мосты и переулки, башни и колокола, двери и церкви становились красными, исторгаясь из меня. Как было больно! Но как они пели, появляясь на свет!

Я всегда была здесь и буду. Красный город – моё полотно, и я нахожусь в его центре. Каждый камень и доска знают, что когда-то побывали в моих ладонях. Я вижу, где всё закончится, когда один красный камень превратится в красный песок, а другой – в пыль, которую развеет ветер. Я и тогда буду здесь. Я знала, что в конце концов придут люди и подивятся пустому городу, готовому для них, разложенному как красивое платье. Знала, что они будут голодными и жестокими, как маленькие пауки; будут ходить по траве, даже если нельзя; будут ткать, ткать и ткать, пока не выплеснут наружу всё своё нутро, красное, яркое и кровавое.

– Они пришли раньше людей, – сказала Ткачиха-Звезда, указывая на шелкопрядов в их уютных ящичках, – и как же далеко им пришлось забраться! Они ползли на своих нежных белых брюшках по рвучим, грызучим скалам. Мои милые, мои придворные, знавшие одно – тому, что должно быть соткано, нужен ткач. И вот перед ними появилась ткачиха.

Черви начали извиваться в экстазе от того, что госпожа соблаговолила о них вспомнить. Поток нитей удвоился, с пением протекая сквозь миски с краской прямо в её руки.

– У меня не осталось света и крови, мой шелк стал редким и тонким, но они делают достаточно для всего, что я могу захотеть соткать, и мы с ними – семья. Я амператрица переулков, они – шёлк, мечтающий о Звёздах.

Я тогда подумала, что взорвусь от любви к ней; её белые глаза затмили весь мир.

– Но, если ты соткала все эти чудеса, как можешь спокойно ткать женское платье? Ведь это пустяк!

Ксиде взглянула на женщину на помосте, уже почти одетую: её талию окутывал багрянец, крест-накрест пересечённый чёрными лентами в тон бусам, юбка облегала ноги и ниспадала до самого пола.

– Не понимаю тебя, подруга Паучиха. Как ты можешь говорить, что платье – пустяк? Погляди на неё! Эта нить начинается в моих шелкопрядах, а закончится в пасти мантикоры, которая будет подходить к каждому окну в Сотканном городе и петь, пока не охрипнет. Её голос зазвучит как дуэт флейты и трубы, и у одного особенного окна она споёт самую печальную из всех когда-либо спетых песен: о неудачах, тоске и несчастной любви; о поисках, которые идут прахом. Песня будет такая ужасная, что весь город разрыдается. Разве это пустяк? Слёзы будут капать в каждый цветочный горшок, в каждую грязную раковину! Но особенное окно распахнётся, и женщина в багровом платье выглянет наружу. Её улыбка будет такой широкой, что от одного взгляда разобьётся чьё-то сердце. Её волосы будут ниспадать на плечи и грудь, как бусы, и, когда она назовёт чудовище по имени, из её рта прольётся жемчужный дождь. Мантикора сломает три ступеньки, взбираясь наверх, и нежно куснёт женщину за плечо, повалив её на пол, будто разыгравшийся котёнок. Эта пара состарится вместе: морда одной и волосы другой станут одинаково седыми. Когда женщина – та самая женщина, чьё платье ты назвала пустяком! – умрёт, а смерти ей не миновать, мантикора споёт над её бездыханным телом с такой скорбью, что город содрогнётся и застонет, вспомнит, как плакал в первый раз. Семь самоубийц бросятся с башен в невыразимой муке, едва львица допоёт погребальную песнь. От горя мантикора вытащит все платья своей госпожи из гардероба и одно за другим порвёт их на клочки, чтобы сожрать, потому что на них останется её запах, сохранится её вкус, а бедное чудище захочет сберечь в себе всё, что напоминает об этой женщине, чьё платье было пустяком…

По лицу женщины на помосте бежали слёзы. Её рот приоткрылся, но говорить она не могла, а дышала прерывисто и хрипло. Слёзы оставляли пятнышки соли на платье и бусах. И всё равно женщина улыбалась, прижимая к губам пальцы, обмотанные бусами.

Женщина в чёрном и леопард лежали, свернувшись вместе, на потрескавшейся земле и слушали. Пятнистый кот помахивал хвостом из стороны в сторону.

– Там, откуда мы пришли – а называется это место Урим, – запрещены иные наряды, кроме чёрных одеяний и вуалей, которые ты видишь на моей госпоже. Мы оба не можем вообразить себе такое платье.