Сирены одновременно прокрутились над последними буквами, и танец был завершён. Они истекали потом, их перья слиплись, точно крылья новорождённых бабочек. Все три тяжело дышали, разминали уставшие ноги, промокали друг другу лоб. Пол был чёрным от строчек; я закончила читать вскоре после того, как они закончили танцевать. Та, что была, как я предположила, Нюд, дышала с трудом и едва удерживаясь от того, чтобы не расплакаться от воспоминаний.

«Мы этого не хотели, – написала она сама в дальнем уголке. – Разве могли мы замыслить подобное? Мы просто пели».

– По-моему, – сказала я осторожно, – сирены поют совсем как сверчки.

«Ещё никто не утонул из-за песни сверчка», – торопливо и небрежно написала Нюд.

«Кроме того, – продолжила писать другая сестра, – молчание помогает нам работать. Теперь мы видим мир посредством каллиграфии. Если бы мы продолжали вопить и каркать, никогда не познали бы тихую песню букв».

Сёстры разрешили мне остаться и трудиться над маргиналиями [37] с условием, что я не буду суетиться, чтобы не напоминать им завтрак. Я ступала на их камень для смешивания красок, окунала лапы в чернила из дубовых орешков [38], сепию [39] и драгоценные синие чернила [40]. Трудилась со всем усердием, на какое способен паук. Я вытанцовывала шедевры из мельчайших точек в углах листов и на фронтисписах, вплетала свой шёлк в страницы – они делались прочными, не порвать. Сёстры поражались тому, какой мягкой была паутина под их мозолистыми ногами.

Но я не была счастлива. Много времени проводила под ногами – опасное место для паучихи, – и, когда ужин бывал скудным, на меня бросали косые взгляды. Тишина царапалась. Я хотела услышать жужжание мух, плеск воды и чьи-то надоедливые голоса, чтобы нарушить тяжёлое молчание. Ощущала себя не ткачихой, а, скорее, очень плохой художницей. И от высоты у меня болела голова.

Однажды я поняла, что пришло время разыскать то, что в бо́льшей степени будет соответствовать предписаниям мух. Пока сёстры спали, я окунула лапы в синие чернила и сплела на полях их последнего манускрипта панораму прощания на берегу спокойного тихого моря: нарисовала множество моряков, одного за другим, которые были живы, здоровы и пели.

Мальчик чувствовал её взгляд спиной, пока шёл ко Дворцу и постели, тёплой и мягкой, без снежинок. Девочка стояла перед его внутренним взором: её тёмные веки трепетали, а слова на вкус были точно пироги.

– Приходи на её свадьбу, – сказал он.

– Едва ли я сумею спрятаться, – ответила она.

– Я отделюсь от толпы и найду тебя. Это будет ловкий трюк, если мы встретимся, когда вокруг столько народа!

– Не забудь отойти достаточно далеко.

В голове мальчика зародилась мысль, точно пламя, которое дымит и искрится, прежде чем распуститься золотым цветком. Он не был уверен, что осмелится… Но как дым заполнял его грудь, щипал, жёг и клубился! Он чувствовал, что сердце замирает, будто сам начал гореть.

Поэтому мальчик, который однажды должен был стать Султаном, отправился в покои сестры за ночь до того, как ей предстояло стать одновременно чьей-то женой и чужестранкой.

Динарзад сидела перед зеркалом; распущенные волосы струились, как пустынный шатёр, а перед ней на столике красного дерева лежали платочки, испачканные в красном, золотом и тёмно-синем. Глаза у неё были усталые, губы плотно сжаты.

– Я так устала от этой краски. – Динарзад вздохнула. Её ночная сорочка была туго зашнурована, словно доспех. – Так воняет, что дышать невозможно.

– Мне жаль, – сказал мальчик.

– В этом нет твоей вины. И разве ты не рад? Ещё одна ночь – и избавишься от меня.

– Если ты рада, то и я рад, – осторожно ответил он.

– Не имеет значения, рада ли я.

Динарзад помолчала, глядя на своё отражение.

– Можешь расчесать мне волосы, если хочешь, – наконец проговорила она неловко и негромко.

Мальчик подошёл и взял щётку с костяной рукоятью. Провёл по волосам, поначалу опасаясь их запутать и причинить боль, но сестра не издала ни звука. Он погладил её чёрные волосы ладонями, изумлённый теплом, исходившим от головы. Раньше ему никогда не приходилось так её касаться.

– Что… – Динарзад кашлянула, и её голос дрогнул, как у птицы, которой не хватило воздуха, чтобы допеть песню. – Что, по-твоему, случилось с Папессой? Как думаешь, в той башне она была счастлива, когда война закончилась? Или ей было тяжело? Может, она зубами рвала книги на части и строила козни против остальных? Или злилась, точно пойманная тигрица? Может, бросилась с вершины башни или уснула и больше не проснулась? Либо проснулась однажды утром и поняла, что её сердце стало белым, как шелкопряд; увидела, что на подоконник падают золотые солнечные лучи, и поверила, что сможет жить и держать мир в ладони, точно жемчужину?

Мальчик вздрогнул.

– Я… я не знаю. Она мне не сказала.

– Если скажет, когда меня здесь уже не будет, – хрипло проговорила Динарзад, – найди меня, в каком бы Дворце я ни жила, и расскажи, что с ней случилось.

Вдруг сестра рухнула в объятия мальчика и зарыдала.

– Я боюсь, – шептала она снова и снова, – я так боюсь!

Он гладил её по голове, как нянюшки делали с детьми, и в душе проклинал себя за то, что не был добр с сестрой, бедным заблудшим существом. Через некоторое время её плечи перестали вздрагивать и трястись; она посмотрела на него красными воспалёнными глазами.

– Брат, расскажи мне историю о женщине, которую выдали замуж, и её супруг проявил доброту, а не был с ней холодным незнакомцем, и другие жёны полюбили её, как сестру. Расскажи мне сказку о женщине, которую выдали замуж, и у неё родились красивые и здоровые дети, и она прожила долгую жизнь, и сёстры-жёны научили её печь хлеб по обычаям их страны. Расскажи мне сказку о том, как однажды утром она проснулась и поняла, что её сердце стало белым, как шелкопряд, и увидела, что на подоконник падают золотые солнечные лучи, и поверила, что сможет жить и держать мир в ладони, точно жемчужину. Расскажи мне сказку о том, как женщину выдали замуж, и она стала счастливой…