Я слышала, как моя мать плачет, – я это слышала! Нельзя услышать плач матери и не пойти к ней, просто нельзя. Я нырнула в воду с громким плеском, не задев такелаж, и холод сдавил мне горло, как верёвка сдавливает шею висельника. Рыбы в ужасе бросились врассыпную, когда на них внезапно упала женщина, точно рыболовный крючок.

Сквозь воду и туман я слышала её, будто затихающее эхо.

– Мама! – крикнула я, и вода отняла у меня голос.

Но чья-то рука обняла меня за талию, как рука матери, и чья-то ладонь легла на мою голову, как ладонь матери, и голос прошептал мне на ухо – совсем не похожий на голос моей матери, но мелодичный, печальный и глубокий:

– Почему вы, люди, вечно их слушаете?

Он вздохнул, и к поверхности поплыли пузыри.

Мы всплыли далеко от моего корабля – он уже почти исчез из вида. Огромный тюлень держал меня на своём животе, как выдра, и глядел на меня бездонными чёрными глазами.

– Отпусти! Моя мать зовёт, моя мать плачет!

Тюлень сморщил нос.

– Нет, ты ошибаешься. Она напивается до потери сознания в каком-нибудь месте, о котором тебе и гадать не стоит. Ты мокрая, несчастная и потерянная, я тебя нашёл. Но это удача, а удача редко длится долго. Теперь я отвезу тебя на сухую землю, потому что я добрый и хороший тюлень. Но ты должна ответить мне на вопрос, который я задаю каждому моряку, достаточно глупому для того, чтобы очутиться за бортом: ты слыхала про сатирицу с большими зелёными глазами и кудрявыми волосами, что служит на корабле?

– Нет, друг, я ничего не знаю о таком чудище.

Тюлень тяжело вздохнул и прищурился, вглядываясь в туман.

– Ничего удивительного. Ответ всегда один и тот же. Я сбежал от неё, такова правда. Не заслуживаю снова её разыскать. Я сбежал из леса, где золотой свет струится сквозь листву дубов и тисов, берёз и сосен; сбежал от говорливых ручьёв и виноградных лоз с тяжёлыми пурпурными кистями ягод; сбежал от тропинок со следами копыт и грибов, что растут в тени; сбежал от перегноя и листвы… Я сбежал от неё! Сказал множество глупостей, которые тогда казались мудрыми вещами, и, прижимая к груди свою шкуру, бежал со всех ног до самого моря, улыбался и пел. Мои ноги даже не устали к тому времени, когда почувствовали песок и прилив. Я прыгнул в пену, и море ударило меня в ответ, волны забурлили у моей талии. Я закричал ветру и пеликанам, я был так полон соли, моя шкура была такая скользкая и нетерпеливая! Теперь всё это кажется довольно глупым. Едва попробовав море, я почувствовал – что-то не так. Во мне было слишком много от неё, а море имело вкус слёз. Однажды над моей головой прошел красный корабль, и я понял, что она там, наверху, топает по палубе своими копытами. Я поплыл следом, но корабль был такой быстрый… Я плыл за ним до самого края Кипящего моря, а дальше не смог. Но я терпелив: я ждал. Поплыл за ним к острову Торговца шкурами и в ледяные моря, где его проглотили целиком. Неделями бил лапами по поверхности моря, прежде чем киточерепаха всплыла и проглотила меня. Её брюхо оказалось таким огромным! Я искал и искал среди старых развалин, но ничего не нашёл. Лёг на печень чудища и взмолился о смерти. В темноте я не замечал, как летит время. Когда раздался шелест множества крыльев и пасть чудовища открылась, я даже не пошевелился, так далеко был от того занавеса из китового уса. Только когда старая тварь зацепила брюхом риф и выблевала почти всё содержимое желудка, я спасся. Искал среди мусора на волнах обломки красного корабля, но опять ничего не нашёл. Хотя до меня дошли слухи о том, что этот корабль снова видели в гаванях и портах. Я знаю, она жива и бороздит океан. – Тюлень слабо улыбнулся. – Кто бы мог подумать, что она отправится в море? Если бы я знал, если бы я был чудовищем поумнее да постарше и не таким глупым, я бы построил ей дом на берегу, кормил чёрным хлебом и сардинами, и мы могли быть счастливы. Есть много способов быть счастливыми. Мы могли найти свой…

– Прости. – Я с нежностью коснулась его лица. – Я не слышала ни о таком корабле, ни о таком существе. Кипящее море высохло и превратилось в белую сухую пустыню, где совсем нет воды. Мы обходим те бесплодные края стороной, ибо там акульи скелеты лежат на выжженном морском дне.

Тюлень кивнул с несчастным видом.

– Мне это хорошо известно, но я всё равно спрашиваю. Моряки частенько слетают со своих судов, как неуклюжие альбатросы. Однажды один из них будет с её корабля. Я это знаю…

– Это был селки, – закончила наша морячка, – а селки не осмеливаются подплывать близко к берегу. Он тащил меня, пока мог, а потом указал направление и велел плыть к земле. Но… – Она закашлялась, из её рта во все стороны полетела морская вода. – Я никогда не была хорошей пловчихой. Выхожу в море под парусом, но не сама по себе. Я проглотила океан и глубоко во тьме, на дне бездонной тьмы снова услышала, как поёт моя мать и велит дитю в своих руках проснуться.

Мы смотрели друг на друга и растерянно моргали.

– Твоей матери здесь нет. Нашей матери здесь нет. Это место-без-матерей.

Галиен с трудом села, опираясь на локти.

– Разумеется, её здесь нет. Есть вы. Вы меня хоть слушали? Вы поёте, и мы слышим то, о чём тоскуем. Знаете, сколько людей погибло, бросившись в солёные волны из-за ваших песен? На каждой карте ваш остров отмечен как опасный, злой и как место, куда даже мысленно не следует направляться.

У Нюд задрожал клюв. Она пыталась не плакать.

– Это нелепо, – сказала Ашни, топнув босой ногой. – Мы поём друг другу. Каждому существу позволено петь. Эти песни не для вас! Мы не охотимся на моряков, забрасывая голоса в море, точно острые крючья, а выталкиваем свои сердца, кровь, костный мозг и дыхание.

– Вы разбиваете наши сердца, кровь, костный мозг и дыхание об эти пустынные скалы, и от ваших песен нет спасения, – прошептала мореплавательница.

– Но мы этого не хотели… Мы не нарочно! Мы пели для себя, – сказала Гадир, сделавшись пепельно-серой.

Нюд упала на колени, и её всхлипы раскатились над отмелью. Она упёрлась пернатой головой в камни и кричала снова и снова:

– Прости! Прости! Прости!

Мы доставили Галиен домой. В переплетении наших ног она летела как ни одна женщина до неё. Мы оставили её в Аджанабе, чтобы она могла забрать своё жалованье и купить пива матери, навестить сестру старого рулевого с жареными цыплятами. У неё были синяки под глазами, губы потрескались и кровоточили, и ей было плохо от разряженного воздуха высот. Когда мы опустили Галиен на красные крыши, она дрожала и горбилась, глаза её были пусты. Стрелка компаса в пупке вертелась словно безумная, и мореплавательница хлопнула по ней, чтобы успокоить верчение.

– Мы больше никогда не будем петь, – сказала Нюд дрожащим голосом, когда мы стояли вместе с Галиен среди дымоходов и паровых труб, черепицы и голубиных гнёзд. Мы окружили её, сомкнув крылья, но в глазах мореплавательницы не было снисхождения к нам. – Мы больше никогда не будем говорить. Даём обет. Мы никого не окликнем, даже друг друга, и, быть может, через много лет утонувшие нас простят. – Её чёрные глаза наполнились слезами, клюв начал страдальчески дрожать. – Но я сомневаюсь, – договорила она.