– Как вас зовут? – спросил из-под руки полицейского Панчиков.

– Гав, – сказал полицейский.

– Простите?

– Гав!

Улица накренилась, небо почернело, люди оскалились по-собачьи, мир рухнул.

– Гав моя фамилия, – сказал полицейский. – Если жаловаться хотите – пожалуйста! Гав моя фамилия! – И полицейский залаял: – Гав! Гав! Гав!

Капитан, прибывший в часть с Севера, рассказал, что Архангельск бомбили. Долетели даже туда. И до Мурманска долетели. Лететь в Мурманск немцам оказалось просто: от Финляндии рукой подать. В Суоми, озерной красавице, немецкие аэродромы находятся, оттуда и летят «Хенкели»: час лету – и вот он, Мурманск. И Архангельск бомбят оттуда. А казалось: так далеко, так надежно.

– Финны! – и выругался Додонов, товарищ Дешкова по кавалерийскому полку.

– Бил их маршал Мерецков, а не добил, – сказал Успенский, другой офицер.

– Сильнее надо было бить. Так, чтоб не встали.

– Пожалел их товарищ Сталин. У меня дядька там воевал.

– Что ж твой дядька…

Армию «Норвегия» германское командование переименовало в «Лапландию», и генерал-полковник Дитль, длинноносый и лопоухий, формировал немецкие соединения в Северной Финляндии. Немцы давно договорились с финнами, так приехавший капитан всем рассказал. Звали капитана Семен Панчиков, он никогда в кавалерии не служил, лошадей вблизи не видел – и лошадей он боялся. И учиться ему поздно, за тридцать уже капитану, а вот зачем-то прислали его с Севера. Панчиков у всех допытывался: а правда, что в кавалерии теперь на лошади ездить не обязательно? Ведь все машины решают? Разве не так? И грустил, когда его заставляли идти на конюшню.

Зато капитан все про финнов знал. Заправляет всем в Финляндии барон Маннергейм – барона и упрашивать не надо, чтобы он вредил России, он сам русских ненавидит. Он в царской России служил, царский еще генерал.

– Бывший русский, сводит счеты с родиной.

– Врешь, Россия ему не родина.

– А где же ему родина?

Финский главнокомандующий повел финские бригады на давнего русского врага; этим и литовцы, и латыши, и украинцы отличались – немедленно вливались в ряды вермахта. Об этом сообщил капитан Успенский, послушав Панчикова.

– Не зря товарищ Сталин обозначил национальный вопрос как основной. Коллективная мораль должна заменить голос крови, а морали, похоже, в тех местах не осталось, – сказал Успенский. Он говорил гладко и правильно, отличался на собраниях.

Немцы, конечно, помогали финнам – но на Свирском фронте и без немцев хватало энтузиастов. Там, на Свирском фронте шли бои за мурманскую железную дорогу. Первая горно-стрелковая финская бригада взяла Петрозаводск, проявила исключительную жестокость: раненых добивали штыками. То была настолько убедительная победа, что генерал Йодль посетил Финляндию – вручил от имени Гитлера фельдмаршалу Маннергейму железные кресты сразу всех степеней, отметил доблесть, – а верному финскому народу отписал пятнадцать тысяч тонн пшеницы, чтобы финский народ воевал не голодая. И аэродромы в северной красавице Суоми построили – чтобы удобнее было утюжить Советский Союз. Оттуда вылетают эскадрильи, оттуда бомбят Мурманск с Архангельском.

– И крепко бомбят? – Успенский спросил у капитана Панчикова.

Панчикова еще спросили:

– У вас там снега по уши. Снег небось не горит.

– И снег горит, – сказал капитан Панчиков.

Впрочем, это все знали. Зима стояла снежная, но повсюду в Подмосковье, где шли бои, даже сугробы дымились. Когда двигались по Волоколамскому шоссе, заметенному пургой, машины по бампер увязали в снежном крошеве, а снизу, сквозь снег, пробивался горячий дым – под снегом горела брошенная техника. Говорили: пусть земля горит под ногами оккупантов. Но земля горела под ногами у всех. И люди, и кони чувствовали сквозь наст, сквозь снежную корку, что дорога горит.

А когда бомбят, так ведь еще хуже. Значит, бомбили Архангельск.

– И много домов разбомбили? – любопытный Успенский спросил. Бывает такое подлое любопытство, даже на войне: хочется знать, насколько другому плохо.

– Всю Холмогорскую улицу в щебень разнесли, – сказал капитан.

– А большая улица? – Въедливый человек этот Успенский. – Может, там всего три дома!

– Большая улица была. Только ее больше нет.

На Холмогорской должна жить мать; Дешков не писал ей, и мать ничего не писала – боялись, найдут по письмам; однако адрес он знал хорошо. Холмогорская улица, дом три, квартира пятнадцать. Третий подъезд, третий этаж, там подруга матери жила. Договорились так, что однажды Дешков за матерью приедет. Разбомбили значит.

– И дом номер три разбомбили? – спросил Дешков.

– Говорю тебе, в пыль разбомбили улицу. Густо бомбят, как картошку солят.

И капитан изобразил руками, как низко зависли «Хенкели» над городом и как бомбили – в очередность: только один «Хенкель» отбомбился, как второй начинает. Капитан потер палец о палец, словно солью посыпал стол – показал: так вот «Хенкели» и бомбили.

– Проутюжили район, – произнес капитан неприятное слово, так произнес, словно одобрительно относился к этому солидному делу – проутюжить район, убить жителей.

– А что ж вы… – начал было Дешков, да что тут скажешь.

– Мы что? – сказал капитан. – Мы, как обычно, зевали… В картишки резались… – Капитан злобно поглядел на Сергея Дешкова. – Что – мы? Что мы можем? Летят «Хенкели» низко, да из рогатки их не зацепишь. Истребители нужны. А к ним пилоты требуются. У «Хенкелей» прикрытие мощное: «мессер» слева – «мессер» справа, поди подберись. Советчики нашлись…

– Ты не серчай, – сказал лейтенант Додонов. – Мы знаем, ты храбро сражался.

– Йорг Виттрок у них есть, у фрицев. Зверь-пилот. В день, рассказывают, по три вылета делает.

– И у нас пилоты есть хорошие.

– Значит, до нас не долетели хорошие пилоты. А Виттрок на бреющем идет над городом. Пугает людей. Когда Виттрок летит, людям страшно.

– Всех на Холмогорской убили?

– Огонь три дня потушить не могли, боялись, на город перекинется. Клопы и те сгорели.

– Значит, всех?

– Говорю же…

Ничего, еще можно жить: это была вторая мысль. Первая мысль была: не похоронил родителей. Отца не похоронил; его, наверное, уже нет. И не узнаешь, кто его убил и как убил. И глаза ему не закрыл, и у могилы не постоял, и не знаю, где могила. Люди ездят на могилы к родным, деревья сажают, вспоминают своих. А я не знаю, куда ехать. И мать не похоронил – сгорела мать. Это была первая мысль. Но Дешков, к удивлению своему, не испытал боли, только легкое беспокойство, что-то вроде головокружения.