ревел младенец. Ещё бы, полночи топают, орут, гремят оружием, мальцу поддакивают собаки по всей улице. Звёздную тишину избили до полусмерти, а глядя вперёд, на то, что скоро грянет… нет, не выживет бедняжка, добьют окончательно ещё до наступления утра.

Стражник испуганно таращился в сторону берега. Какая ещё беда пришла? Нешто остались ещё в целом свете беды, что Сивый под себя не забрал? Если так, чего же не бегут на берег, отчего тревогу не бьют, народ не поднимают? Бегом ведь надо! Мать и сын переглянулись, Косарик неуверенно кивнул, махнул подбородком в сторону города.

«Бегом» — это громко сказано. Ну так, в ленивую развалочку Косарик рысил на Теньке за Сивым куда-то к морю. Ходу на берег шагов триста, и всё вниз, меж камней да кустов, стало быть, в обраточку придётся наверх ползти всё по тем же камням.

— А тот ключарь, — усмехнулся Безрод по дороге, — Что на тебя зуб завел… Низенький, пузо угловатое, на пальцах перстни?

— Ага, — изумлённо протянул стражник, едва не рухнув наземь от неожиданности.

— Готовь здравицу. Чую, свидитесь.

А когда Сивый и тот седой, здоровенный старик, что вышел из темени шагов через полста, мало не силком стащили наземь и велели молча пялиться в ночную темень в оба глаза, сделалось и вовсе тошно. Как тогда перед сшибкой с оттнирами. Вот честное слово, в тот день так нутро выкрутило, что рассопливился. Едва надежда из глаз не полилась вместе со слезами. На какое-то мгновение даже подумал, дескать, вот как меня сейчас корёжит, глядишь, если свезёт, получится выйти из рубки прямым, как стройное деревце. Вдруг выгнет в противоположную сторону, обратно прямым сделаюсь? Не-а, не разогнуло, хоть и повезло — живым в той рубке остался.

— Вон то, что за тропа?

— Которая по берегу идёт? Да тоже в Порубь, правда чуть кругаля дает. Перестрел тянется вдоль берега, а ближе к дому посадника вверх уходит. А чё?

— А ничё. Рот закрой, раскрой глаза. И тихо мне тут! — Стюжень сунул здоровенный кулак под нос Косарику, а Безрод, наклонившись к самому его уху, шепнул:

— Дам знак, уйдешь по длинной тропе. Тенька не понесёт, топать не будет.

Стражник лишь кивнул и замер. А когда впереди в нескольких шагах, тяжело пыхтя и отдуваясь, протопал взъерошенный и потный Липок — угловатое пузо, как обычно, вперед, лобастая голова сидит на туловище даже без намёка на шею, короткие и толстые ноги…

— Сапоги больше месяца у него не живут, — Косарик не выдержал напряжения ожидания, легонько пихнул Безрода, показал на тропу. — Купит новые, глядь, через седмицу ободраны, растоптаны. Видел его в бане — во-о-от такая лапа!

Сивый всего двумя пальцами неумолимо свёл челюсти Косарика вместе: указательный подвёл снизу под бороду, большой положил на переносицу, но когда в яркий круг светоча, который нёс ключарь, вошёл первый из «чёрных», Безрод с превеликим трудом разжал бы челюсти кривого в обраточку, возникни в этом нужда. Сломать сломал бы, даже в щепы расколол бы, разжать — нет. «Вот скажи, Клочок, разве так бывает, будто весь мой покорёженный остов, узлом посередине перекрученный, ещё и рот подвязал? Будто змея, поднялся внутрях, да и связал челюсти одну с другой, и сделался я ровно собака в наморднике: рта не раскрыть, так от ужаса свело!»

Косарик смотрел, как и просили, в оба глаза, и не верил ни одному. Вот. Идут. Моровые. Все в тёмном, на рубахи, расшитые боянским узором, наброшены тёмные накидки. На ходу тканые верховки нет-нет да распахнутся, и вышивка делается видна последнему слепому. Идут, едва не спотыкаются, язва на язве, глаза слезятся, даже в тусклом свете видны запавшие глазницы и безжизненные глаза. А уж бледные…

Пальцы заболели. Млеч стряхнул наваждение и опустил глаза: это Стюжень силком разжимает жменю, в которой трещит, вот-вот с громким хлопком сломается корешок. Ага, вцепился так, что не оторвать. Старик сделал страшные глаза — ну-ка отпусти — даже в скупом свете белки сверкнули на лице, ровно две луны в облачном, беззвёздном небе, а Сивый шепнул:

— Уходи тихо. В рысь — шагов через полста. Моровых бить только косами. Близко не подходить.

— К воде не подпускать! — добавил старик. — Трупы сжечь. Потом косы прокалить в кузне.

— Косами? — переспросил обалдевший кривой и всё тряс… тряс головой.

— Косить, ровно траву. Это больше не люди. Они и держатся только на ворожбе. Упокойте болезных, дайте им уйти и не наделать зла.

«Вот скажи, Клочок… Нет, ничего не говори. Твою ж мать! Твою ж мать!»

— Хотели этой ночью уйти, да не успеем, — низким шёпотом громыхнул старик. — Нам бы денёк отсидеться до следующей ночи. Устроим?

Косарик рассеянно кивнул. Чего ж не устроить? Можно. Всё ковыляют перед глазами изъязвлённые моровые, бредут, ровно ожившие трупы, еле ноги передвигают. Лица уже даже не белые — синие с прозеленью, дыры в щеках с яблочко, зубы видно, раны истекают дурнотной жижей и в нос шибает мертвечиной. А Липок, будто нарочно, встал в стороне, и вся вереница ползёт мимо светоча.

— Пора. К питьевой воде не подпускать. Бить косами. Всех сжечь. Пошёл…

Она так и не выжила. Ночная тишина. Когда городские били моровых, орали так, словно биться выпустили на раскалённый противень. Страшно же, твою мать! Косишь, ноги бедолагам подрубаешь, вроде и жалеть должен — не по своей воле пошли, да и нет её больше, своей воли — но всё равно жутко. И даже не человек против тебя — сама смерть: глядит моровой, ровно не косарь против стоит, а слюдяное оконце, а полоснёшь по ногам, ну хоть бы что-то в потухших зенках полыхнуло, ну хоть бы остатним огоньком блеснуло, ровно зола на прощание. Ни-че-го. Сам себя накручиваешь, на горло берёшь, пугаешься собственного рёва и орёшь ещё громче.

Стеной встали перед колодцами: а их вышло четыре на прибрежную улочку, хотя на самом деле всех порубили на подходе ещё к первому, во дворе Косарика. Впрочем, не всех: когда стали считать да стаскивать жуткий покос для сожжения, с удивлением обнаружили на прибрежной тропе шагов за сто до косариковых хором полтора десятка моровых, славно укороченных с обратной стороны: на голову. Кто-то хладнокровно, одного за другим располовинил пришлых, только неравными вышли те жуткие половины. Уже утром, при солнечном свете кривобокий вёл за собой стражу во главе с Корягой, показывая, где приметил жутких гостей, а вдоль дорожки валялись трупы: головы справа, туловища — слева. Какое-то время сотник смотрел на остатки пиршества чьего-то меча, а потом, глядя на Косарика в упор и тяжело катая челюсть, процедил:

— Ладью в погоню отставить.

Вся храбрость, что оставалась у кривого после сшибки с моровыми, теперь едва не слетела, чисто пыль под метёлкой. Коряга страшный. Глядит, сузив глаза, и если кто-то может накрутить ливер на один только взгляд, не доставая кривого страшного ножа — это он. Смотрит, и внутри опускается всё, что ещё не ухнуло от ужаса ночного покоса. Ага, вот сейчас, когда княжеский воевода огроменным кулаком сгреб ворот Косариковой рубахи и навис, чисто утёс над грязной лужицей у своего подножья, сделались видны рубцы на щеке под бородой. Широкий нос перебит, а на запястье безобразной змейкой вьётся странный рубец — никак не взять в толк, что оставило такой след, но точно не клинок.

— Если я выясню, что ты темнишь, окривеешь на второй бок. Понял, что и кого имею в виду?

Где-то там за веками-щёлочками не то что сверкает — полыхает, ровно в кузнечном горне да с поддувалом. «Ты вот что, Клочок, порасспроси своего ворожца, если человек под спудом ужаса и страха замечает такие мелочи, как странные рубцы у собеседника, сможет ли посадник найти для города лучшего ключаря? А если ключарь ещё и храбрец, каких мало…»

— Воевода, дай слово сказать.

— Ну.

— Ты ведь и сам не веришь…

— Одно лишнее слово, и здесь найдут ещё одного безголового, только у этого голова будет оторвана.

Странно как. Сивый пугает — мёрзнешь, этот стращает — жарко делается, вон по спине пот катится.

— Мне нельзя без головы, — шепнул Косарик. — Детей не подниму.

Наверное, не нужно было про детей говорить. Корягу ровно перекосило, и когда воеводу начало корёжить и руки его невольно пошли