хозяина поблизости. Тень, Тенька, хороший мой, сильно не буянь, чтобы не свели со двора, да чужим людям не отдали. Сделай вид, будто ты смирнее пузатой лошадки пахаря. А ещё дальше — отсюда не видно — на каменистом острове, поросшем густым лесом, в избе с жарким солнцем, нарисованным на стене, живёт красотка, которая спать не дает, вторую ночь будит. Участь у красивых такая, не давать спать. И хоть убей, нет понимания, что с ней делать. Пока не решил. То ли на руки поднять да прижать к себе, пока краской не зальётся, то ли…

— Тс-с-с-с! — Безрод остерег верховного даже от громкого вздоха, и старик ровно вымерз на месте.

Минуло времени — сущие мгновения, пальцев рук хватило бы сосчитать, как раздался приглушённый топот копыт, и на утоптанный берег вынеслись двое верховых.

— Это они. Подходят.

— Дальше как договорились. Всё помнишь?

— Да. Исполню комар носа не подточит. Но кривой должен исчезнуть.

— Завтра с утра подошлю двоих. Тебе нужно будет лишь показать на него. Держи. С этим тебя не тронут. Подведёшь, скажешь «вода» и незаметно дашь ходу.

— Видно плохо, одни голоса, — шепнул Стюжень и досадливо плюнул. — У первого низкий, видать сам здоровенный. Второй спокойный, властный. Что он ему передал?

— Какой-то оберег, — Безрод закусил ус. — Целая ладья на одного кривого?

— Многовато, — согласился верховный. — И кто такой, этот кривой?

Сивый усмехнулся, старик с удивлением на него покосился.

— Как поведёшь, продумал? Нужно незаметно, — спросил второй с властным голосом.

— Вдоль береговой линии уступ идет перестрелов на десять, аккурат до самой пристани. Ровно здоровенная ступенька, сверху земля, внизу песок. С берега не видать, человека скрывает полностью. А против города пологий спуск. Поднимутся.

— Стража на берегу?

— Не бывает. На пристани ещё когда ни шло, на берегу — нет. Десятый сон, поди, видят.

Стюжень в сердцах стиснул Безродово плечо. Усилием воли сдержал возглас — весь в пар спустил.

— Сопишь, как старый бык.

— Не нравится мне это. Как пить дать, не гостинцы местным везут.

— Ждём.

Верховые разделились, один умчался, второй остался. Спешился, и будто из ниоткуда появился светоч, ровно под черной тканиной полыхал, а ту просто сдёрнули. Незнакомец открыл слюдяное оконце, бросил что-то в огонь, закрыл. Отошёл от светоча, осенился обережным знамением.

— Млеч, — буркнул старик.

Безрод молча кивнул. Хлопнул невидимый в ночи парус, чернота родила темень — из непроглядного мрака на берег вынесло смоляную глыбу, и как старик ни вглядывался, глаз не зацепился даже за малейшее светлое пятнышко, а хотя бы с ладонь величиной. Ровно выварили ладью в смоле да сверху угольной пылью присыпали.

— Пошли, гостенёчки, — Сивый кивнул вперёд.

Первый спрыгнул наземь, да и спрыгнул примечательно, не сказать странно. То ли морским ходом растрясло, может ещё что, только на ногах гостенёк не устоял. Неуклюже повалился, какое-то время ворочался на песке, потом с трудом встал. Видно было плохо, кто такой, во что одет, здоров или хлипок — ничего. Просто черная тень в белой пене волн. Безрод нахмурился, повёл плечами, точно зазнобило на сыром морском ветру.

— Ворожбой, твою мать, несёт, — верховный едва ствол древесный в щепы не смолол, аж кора посыпалась. — Ох, нечисто тут!

— Второй пошёл… третий…

Беглецы, затаив дыхание, смотрели и считали: тридцать пять колченогих сошло на берег, один к одному, будто брагой залиты до самых ушей, да такой едкой, что кости к злобогу растворила, идут, ровно опилками набиты. Ноги подгибаются, руки висят, чисто плети, через шаг спотыкаются.

Обладатель низкого голоса поднял с земли светоч, осветил неуклюжее воинство, и вот когда старик в ужасе прошептал:

— Трекляти твою печёнку да с подвывертом!

— Шагов на полста уйдут, кормчего разговорю, — Сивый кивнул на ладью. — Скоро снимутся. Этих ждать не станут, как пить дать.

— А вдруг тот, со светочем услышит?

— Я тихонько. Ладью привёл настоящий кормчий. Не из этих.

Сивый обнажил меч, облапил кинжальным хватом, лезвие спрятал под руку.

— В стволах крадись, пока напротив ладьи не станешь. Беги резко. Полхода у тебя земля, полхода — песок. Малость подвязнешь, да ничего. Их там немного. Прыгай на палубу в середине, там борт ниже. Пошёл.

Безрод усмехнулся, кивнул и тише лёгкого дыхания нырнул в темень. Старик смотрел, как длинной вереницей млеч уводит неуклюжее воинство к городу. А даже если услышат шум, убежать не смогут, в песках бредут еле-еле. На ладье пошло движение, кто-то проверял снасти, подтягивал, ослаблял, подвязывал парус, готовил корабль в обратную дорогу. Тихонько звякало железо.

— Сидит неглубоко, ловок шельма, — Стюжень против воли, уважительно кивнул. — И двоих достанет в море столкнуть.

Не знал бы, куда смотреть, проглядел бы. Синяя Безродова рубаха растворилась в глубокой тьме, всего-то и поймать было глазами лишь одно светлое пятно — лицо, да и то скорее стрелы прянуло от сосновых стволов к чёрной ладье. Хрен поймаешь. Вот так всматриваешься в темноту, вроде и моргнуть надо — глаза уже сушит — а всё тянешь, не пропустить бы. И всё равно пропускаешь. Моргаешь, и тут он взлетает. Веки были сомкнуты сущее мгновение, а картинка, будто коровье клеймо выжжена, перед глазами пламенеет, и вот что странно — всё в полном цвете, ровно и не ночь кругом, а самый светлый день: Сивый слегка развернут в сторону берега, сам подсобран, ноги поджал — через борт переносит, ровно жеребец в прыжке через лежалую сосну — левой рукой опёрся о бортовой брус, голову пригнул, в плечи втянул, меч из-под руки на удар выносит…

Глава 25

Безрод упёрся левой стопой в сосновый ствол, раз-другой глубоко качнул дыхание и пошёл. Плотную землю пролетел за мгновение, слегка замедлился на песке — бурунчики взрыл — и вот она ладья. Чёрная, непроглядная, ровно из темени во тьму прыгаешь. Где кончается чернота-ночь и начинается чернота-корабль? Левую руку выбросил вперед, упёр в борт, рывком вынес себя в воздух, поджал ноги, меч ещё в прыжке повёл на удар.

Меньше всего сейчас они ожидали непрошеных гостей. Того, что звенел железными кольцами паруса, Сивый обездушил, едва на палубу встал. Разворачиваясь к носу, полукругом довернул за телом руку с мечом, и с мертвящим «х-с-с-с-с» голова морехода скатилась на доски.

Второй на носу возится, весь в чёрном, ни единого светлого пятна кроме лица не видать, поди ошарашенно таращится, понять не может, откуда гость взялся. Ниоткуда. Тьма родила. Не маленький, должен понимать, баба она плодовитая — ладью родила, троих при посудине, да целую дружину, вон вдоль берега топает. Сивый двинул на нос и на ходу усмехнулся. Ну, здравствуй, братец по черной, яснозвёздной утробе. Мне многого не надо, только выяснить, кто отец этого непотребства, с кем темень спуталась, от кого всех вас вместе с ладьёй на свет этот чёрный произвела. Ночь, носового видно плохо, просто висит в воздухе над палубой белёсый круг, ровно круглая заготовка из теста с глазами-ягодками, вроде тех, что осенью пекут на праздник урожая. Только караваю рот делают смешливый, улыбчивый, впекают дольку яблока, у этого рот разверст, блажить, наверное, хочет, да воздух не идёт, ровно плотина встала поперёк глотки. Так и замер на месте с мотком верёвки в руках. Моток висит круглый, в середине пустота, у чёрного морехода рот круглый, глаза круглые, пустота и там, и там. А сколько у нас ходу от мачты до носа? Везде по-разному, на этом корабле… шагов двадцать и воробьиный скок. А если ты налегке и меча с собой нет, ведь никого на этом ночном берегу быть не должно? Тогда хватай топор, вон, в паре шагов лежит.

— Ты кто? — пошёл… пошёл воздух, чёрный сипнул еле слышно, руки с верёвкой затряслись. Сейчас бросит, рванёт к топору у борта.

— Лицо в рубцах, — буркнул Безрод. — Сивый волос. Били в сердцах, да сорвали голос.

— В рубцах… Сивый? — перепуганный носовой от ужаса вымерз, будто нутро снегом набили, да через рот уплотнили. Вместо слов едва лёд на палубу не ссыпал.

Безрод подошёл вплотную, коротко потребовал:

— Руку!

Чёрный мореход ошарашенно замер, поверх плеча этого жуткого мечника стрельнул глазами куда-то на корму и опасливо сунул правую. Сивый ладонь чёрного облапил, ровно