– Как я и предполагал. Потом он вызывал тебя в контрразведку?

– Нет, приезжал сюда. Мы с ним долго беседовали. Он-то и рассказал о тебе. Причем я заметила, что полковник увлечен твоим образом, словно мальчишка – фронтовым киногероем.

– Возможно, на самом деле в его беседах проявлялось увлечение тобой.

Римма осуждающе взглянула на комбата, а затем, тут же сменив гнев на милость, взяла его под руку и буквально повисла на нем.

– Наконец-то один специфический мужской недостаток в тебе определился – страстная ревность. Полковник действительно проявлял интерес ко мне, но совершенно по иному поводу. Ты, наверное, слышал, что в свое время Бекетов служил на востоке страны?

– В любом случае, о полковнике мне известно намного меньше, нежели полковнику обо мне.

– Так вот, мой отец, полковник Верников, был одним из первых его командиров. Но, даже когда Бекетов вышел из-под его подчинения, отец, используя свои старые армейские связи, еще несколько раз помогал ему в каких-то сложных житейских ситуациях. К тому же первой женой Бекетова была наша родственница, которая, к сожалению, умерла при родах.

– Я всегда предполагал, что мир тесен, однако не знал, что настолько… И как сложилась судьба вашего отца, полковника Верникова?

– Единственное, что Бекетову не импонировало в моем отце, – это старая офицерская щепетильность, «унтер-офицерская», как он утверждал, выправка и верность еще тем, царско-офицерским, традициям, при которых никаких «бать» и отцов-командиров быть не должно, есть офицеры и низшие чины. Все должны знать свое место. Да вот беда: оказалось, что эти качества не нравились не только Бекетову, но и некоторым другим офицерам, иначе отцу не пришлось бы несколько лет служить на генеральских должностях, оставаясь при этом в полковниках.

– В тридцатых он был арестован?

– Его предупредили о возможном аресте. Чтобы не доставить чекистам удовольствия допрашивать и пытать его, он буквально за час до прибытия «чекист-жандармов» отправился в горы, присоединился к отряду чрезвычайного назначения, который прочесывал окрестности какого-то кишлака, и погиб в бою с бандой басмачей, незадолго до этого прибывшей из-за границы. Сразу же скажу, что не оправдываю решение отца, но…

– Считаете, что он должен был отдать себя в руки ОГПУ, а во время допросов и суда доказывать свою невиновность?

Она задумчиво помолчала, а затем ответила:

– Наверное, я истребила бы тех, кто вершил все эти репрессии, как бешеных собак. Столько ненависти накопилось во мне, когда я видела, как одного за другим арестовывали и расстреливали достойнейших и преданнейших советской власти офицеров. Уверена, что за всю нынешнюю войну, сколько бы она ни длилась, мы не потеряем и половины той численности офицеров[35], которые были истреблены коммунистами в тридцатые годы в своей собственной стране.

– Не нужно об этом, – поиграл желваками Гродов, который знал, что в офицерской среде, где очень тягостно переживали массовые казни своих сослуживцев и просто коллег, допускать подобные высказывания не позволяли себе даже в хмельной ярости.

– Если это не претит вашим принципам, можете донести на меня в НКВД.

– Претит, причем категорически.

– Меня это радует. Не потому, что вы не собираетесь доносить на меня, а потому, что претит.

– Но я не смог бы донести на вас уже хотя бы потому, что являюсь вашим единомышленником и что вы – женщина, прекрасная женщина.

– Хорошо, я готова пощадить ваши нервы и взгляды, капитан. Однако не могу не высказать то последнее, которое просто не могу не высказать мужчине, в которого, как я теперь понимаю, безумно влюблена. Я восхищаюсь мужеством солдат, которые идут на смерть, сражаясь против фашистов, но содрогаюсь от мысли, что ценой их жизни коммунисты станут похваляться, как победой их, коммунистической, а, по существу, коммунист-фашистской идеологии, их коммунистического строя.

Гродов вновь тяжело вздохнул:

– Наверное, все выглядит намного сложнее, чем нам кажется.

– А по-моему, все выглядит намного проще и страшнее. Другое дело, что многого мы пока еще не знаем. Но ведь когда-то же вся эта лагерно-энкавэдистская правда неминуемо всплывет.

– Товарищ капитан! – это был голос Жодина, который возник весьма своевременно. При свете луны фигура самого сержанта четко вырисовывалась на фоне многоцветной и как бы подсвечивающейся поверхности моря. Но возникла она как-то слишком уж неожиданно и как бы ниоткуда.

– Слушаю тебя, сержант!

– Берите правее этого шалаша, тогда не нужно будет пробираться сквозь кустарник.

– И это все, что ты собираешься поведать мне? Сообщения по рации из батареи были?

– Я связывался. Старший лейтенант Лиханов сказал, что все тихо. Разве что слух пошел панический, будто вас ранило и сейчас вы находитесь в госпитале.

– Но ведь теперь ты способен подтвердить, что это уже не слух. Меня действительно «ранило», и я все еще нахожусь в госпитале.

– Вы же знаете Жорку Жодина. Если надо, так я завсегда…

– Бекетов каким-то образом был причастен к преследованиям вашего отца? – вполголоса спросил Гродов, чтобы как-то завершить разговор с Риммой.

– Вряд ли. Дело в том, что, рискуя своей репутацией, а может быть, и жизнью, отца предупредил один из друзей Бекетова. Из очень близких друзей. Правда, ни единомышленниками, ни друзьями мы с Бекетовым после этого не стали, тем не менее, узнав, что я здесь, он счел своим долгом прибыть и лично засвидетельствовать… Задушевные беседы мои с немецким офицером он, естественно, не одобрил и даже на будущее предостерег… Еще и намекнул при этом, что ни один шаг мой незамеченным не остается. Тем не менее приятно, что все-таки удосужился и что предупредил…

У Риммы выработалась своеобразная манера беседы: почти все фразы она умудрялась недоговаривать. Другое дело, что она умела… недоговаривать.

Жодин ушел вперед, однако фигура его время от времени возникала на прибрежных холмах, пока окончательно не исчезла за оградой госпиталя.

– Это ваш ординарец? – спросила Верникова.

– Ординарец на подобный рейд не решился бы. Этот сержант – один из тех, кто сражался со мной на «румынском плацдарме».

– Уже само это, должно быть, роднит вас.

– Породниться с этим штатным разгильдяем было бы опасно: на голову сядет и ноги свесит. Но в бою он по-настоящему храбр. И там уже все, как подобает…

С минуту они стояли, крепко обнявшись и не говоря ни слова. Объятия этой женщины были настолько искренними и по-девичьи нежными, настолько трогательно преданными, что Гродов неожиданно почувствовал, как к горлу его подступает комок.