Да бог бы с ним, с освещением – о нем никто особо не жалился. Короткие зимние вечера освещались дедовским обычаем, лучинами. Хуже было то, что избы было нечем протапливать. До пожара старухи и солдатки потихоньку разбирали на дрова брошенные дома. А когда огонь уничтожил село и зимняя стужа грозила извести его последних обитателей под корень – стали думать, где бы раздобыть дрова насущные. Придумали – и бабы, одевшись поплоше, да еще запачкав лица, чтобы не глянуться никому из лихих людей, приспособились выходить к останавливающимся на посту поездам и христорадничали полешко-другое у машинистов с кочегарами.

А там уж как повезет: кто из машинистов матюгами из кабины посыплет, а кто и сжалится, скинет с тендера два-три полешка. Эту дровяную добычу посельщики делили поровну, когда с блокпоста уходил последний вечерний поезд.

Поровну – это, конечно, не считая зажиточных мужиков с Выселок – Семенова и Лапотуни. Те запасались дровами с осени, благо что сумели поймать десяток бесхозных лошадей, бродивших оседланными в сопках. Чьи были те кони, каких седоков носили и как их потеряли – бог весть! В самом блокпосту не воевали, а вот в окрестностях, случалось, гремели выстрелы, стрекотали пулеметы и даже пушки, бывало, ухали. Белые сражались с красными, анархисты (слава богу, не антихристы!) с теми и другими – кто их, вояк нынешних, разберет.

Наезжали, конечно, «разноцветные» вояки и в поселок. Все требовали хлеба, самогонки, а если разживались спиртным, начинали или ссориться до смертоубийства, либо агитировать за своих. А кого, спрашивается, агитировать-то, коли мужиков в посту, кроме помянутых уже Михея и Еньки, не осталось? Не грибы, чай, чтобы от сырости расти. Тут хоть заагитируйся!

Попадались среди наезжавших ухари, которые угрозами или посулами керосина и соли переловили на посту всех кур – кроме тех, которых догадливые чалдонцы загодя спрятали в балке у Сухого лога, построив для них из всякой дряни курятники-землянки. Днем за теми курятниками присматривала малая ребятня, но оставлять малышню в Сухом логу на ночь бабы нипочем не хотели. Лисы и одичалые собаки ничуть не боялись пугал и ветряных трещоток. Не помогали от четвероногой напасти и разбросанные вокруг землянки ненужные в хозяйстве железки, хотя деревенские мужики-охотники, пока их не мобилизовали, клялись, что волки и лисы запаха железа на дух не переносят, сразу уходят подальше.

Так и жил Чалдон, ни на что не надеясь и конца наступившему лихолетью не видя: день прожили – и слава богу! Помолиться – и то негде было с тех пор, как очередные наезжие вояки догадались свою пушку пристреливать, выбрав мишенью часовню в полуверсте от блокпоста. Хорошая была часовенка, добротная. А артиллеристы-безбожники, вишь, приспособились с пушкой… На второй день пристрелки снесли купол у часовенки, несколько снарядов попало под стены, а один умелец (ни дна ему ни покрышки!) сумел прострелить часовню насквозь. Хорошо еще, что ровно в окошко попал, снаряд-то в другое и вылетел. Взорвался бы внутри – разнесло бы часовенку по кирпичикам. А так, рассуждали в Чалдоне, еще ничего. Лихолетье когда-нибудь закончится – купол с крестом и заново поднять можно будет. Целые кирпичи поэтому пособирали всем миром, гуртами сложили, а хищных Лапотуню с Семеновым, уже прицелившихся на те кирпичики, Михей одноногий строго-настрого предупредил: тока троньте, сразу винтарь свой откопаю, с Первой мировой принесенный. И тады, мол, посмотрим.

Михея одноногого все побаивались, несмотря на его инвалидность. По праздникам Михей прицеплял к старенькой гимнастерке аж три Георгиевских креста и иногда жалковал, что писарюги-подлюги четвертый «зажилили», не направили кому следует документы на представление.

Прицеплял Михей своих Георгиев и в тех крайних случаях, когда на блокпост налетали непрошенные гости. Хоть белые, хоть красные – незваные гости знаки солдатской доблести знали и уважали. И особо посельщиков не притесняли, когда Михей – а был он саженного роста и руками по-прежнему мог ломать подковы – выходил им навстречу и усовещал как мог.

Беда накрыла блокпост как раз в канун Рождества. Приехали из города Иркутска на бронепоезде работяги из паровозных мастерских – стало быть, красные. Хотели было пути разобрать, чтобы поезда с каким-то адмиралом Колчаком тут не прошли, споткнулись бы. Но Чалдону без проходящих поездов грозила верная гибель от стужи. И бабы уговорили железнодорожников, и дед Михей отсоветовал: ежели вам, ребяты, преграду для адмирала вашего соорудить надо, так рельсы запасные просто положте на пути, поперек. А то из мастерских своих железного и деревянного хламу привезите – вот вам и преграда!

Так «ребяты» и сделали, на радость бабам: привезли второй ходкой десятка три старых шпал. Сделали в них пулеметные гнезда, поставили часовых, а запасных караульщиков расквартировали в слободке.

Вечером Михей пожертвовал временным постояльцам последнюю четверть самогона, и посельщики узнали причину суматохи. Едет-де из города Омска самый главный Верховный правитель Сибири, адмирал Колчак. Едет с великой охраной и везет – ну тут бабы не совсем поверили – все государеву казну, которую у свергнутого царя Николашки отняли.

Еще рассказали работяги из мастерских, что ежели того адмирала здесь не остановить, то увезет он казну царскую до самого моря-океана, а там его ждут не дождутся японцы и прочие иностранцы. Погрузят золотишко – и поминай как звали! А ежели увезут, то вся Расеюшка с голоду помрет, потому как ни зерна, ни хлебушка, ни оружия для защиты от врагов купить будет не на что.

Чалдонцы слушали, кивали, верили и не верили. То есть про покупку оружия рабочие, видать, правду говорили. А хлеб-то на кой покупать, коли он и без золота, руками крестьянскими производится? Но не спорили, покашливали да переглядывались: оно так, конечно: адмирала остановить надобно. Баб больше интересовало: не будет ли стрельбы великой на станции? Может, им всем пока подобру-поздорову куда подальше с детишками податься?

Подвыпившие гости смеялись, трясли головами: никакой войны не ожидается, потому как с чехами и словаками, кои поезд с золотом охраняют, давно договоренность имеется. Им бы до Владивостока побыстрее добраться, да домой поскорей: навоевались!

Часовые и дозорные спать залегли уже, а бабы, собравшись на улице, под свирепыми порывами низко летящей поземки, уговорились последнее добро все же собрать и приготовить к «вакуации», а детишек в самой дальней поселковой избе нынче спать положить, под присмотром двух старух. И ежели что начнется – тогда всем налегке в сопки подаваться.

Эвакуироваться, впрочем, не пришлось. Караульщики, просидев в поселке три дня, на четвертый молчком снялись и обратно в город подались. Баррикады из шпал с пулеметными гнездами разбирать не стали, так и оставили. Посельчане решили, что когда напасть мимо пройдет-проедет, те шпалы к делу пристроить. То бишь попилить на отопление и обогрев.

Прошло еще несколько дней в тишине и покое, и после Рождества проснулись посельщики затемно: зарядила в Чалдоне свирепая вьюга да такая, что избы в слободке, казалось, от порывов ветра кряхтели. Бабы повздыхали: стало быть, несколько дней поездов проходящих не будет, заметет снегом железку. Стало быть, и с топливом покуда дело швах.