– Вот и хорошо. Ну, а ты, товарищ?

– А я грамотный. Согласен на бумажную работу в конторе, – неожиданно заявил Потылицын.

Выпросив у кадровика талоны на обеды в железнодорожной столовой и пару дней на окончательное выздоровление, есаулы покинули контору. Едва отойдя за ближайший угол, Цепенюк схватил товарища за воротник:

– Потылицын, ты что же это, сволочь?! Нам вместе держаться надо, ты забыл?! К золотишку спрятанному поближе! А ты?

– Пусти! Не могу, Цепенюк, прости! Мне солдатики эти, которых ты в пещере пострелял, каждую ночь, почитай, снятся. И чехи отравленные… Я ведь крещеный, Цепенюк! – прохрипел Потылицын. – Как хочешь, а я в Холмушинские пещеры больше ни ногой! И золота мне никакого не надо! Я бы лучше в попу сходил, к батюшке. Исповедовался бы, покаялся в грехах…

– Р-размазня! Баба! Тряпка! – оттолкнул товарища Цепенюк.

Плюнув, он повернулся и направился было прочь, скрипя зубами от ненависти. К батюшке он собрался идти, ага… А батюшка, про золото спрятанное услыхав, тут же в ГПУ побежит?

Резко повернувшись, он догнал Потылицына, обнял его за плечи:

– Ладно, брат: поступай как знаешь. Бог тебе судья! Давай-ка на прощанье в пивную завернем, водочки тянем и по-людски расстанемся, а?

– Водку с пивом за спасибо в заведениях не наливают, брат. Вшами тифозными платить собрался, Цепенюк?

– Это у тебя денег нету, а у меня, брат, есть! Раздобыл! Помнишь чекиста-комиссара в бараке? Я одежку-то его «попятил» и спрятал, а денежки забрал, – Цепенюк вытащил из-за пазухи свернутые в трубочку купюры, помахал ими. – Только вот что за деньги, чьи? Почем они тут идут? Это вот три «петеньки», ясно дело! «Катенька» одна имелась у комиссара дохлого. Керенки, сибирские рубли – понятно. Но больше всего каких-то кредитных билетов Дальневосточной республики[104]. Местных, стало быть… Ладно, трактирщик разберется! Пошли, Потылицын!

Цены нынешним деньгам офицеры не знали. Цепенюк, подумав, выложил на залитый пивом прилавок две местные кредитки из бумажника чекиста, и трактирщик, поморщившись, выставил две пары пива. За третью, сибирскую денежную бумажку, он расщедрился на шкалик скверной водки.

От пары глотков водки и кружки пива Потылицын мгновенно опьянел и уснул за столом, уронив голову в железнодорожной фуражке на стол. Подождав, пока пивную покинет последний посетитель, Цепенюк достал из сапога хирургический скальпель, прихваченный им из больничного барака. Подсев поближе к товарищу, он быстро обшарил все карманы, забрал талоны на питание, справку из больницы. Расстегнул на Потылицыне верхние крючки шинели и рубашку, оглянулся по сторонам. Цепенюк примерился и всадил острое жало скальпеля между четвертым и пятым ребрами товарища – Потылицын только судорожно дернулся в пьяном забытье. Еще раз оглянувшись, Цепенюк для верности кулаком загнал узкое лезвие в грудь до конца. Крови почти не было – только вздохнул Потылицын и затих. Застегнул на убитом шинель, Цепенюк, поправил тело и ушел, махнув трактирщику:

– Развезло там моего земляка, пусть поспит маленько, уважаемый…

Трактирщику было все равно:

– Пока публики нету, пусть спит. А буянить начнет – на сапоги штрафану и на улицу выкину, хе-хе-хе…

Зима 1919–1920 годов для всех сибиряков, издавна обживших старый Московский тракт, выдалась беспокойной. С декабря ожила и словно сошла с ума железнодорожная колея Транссиба. Поезда катились по ней в сторону Иркутска безостановочно – такого старики не помнили со времен Русско-японской войны. Будто вся Россия сорвалась с места и помчалась к Великому океану. Ожил и слегка захиревший со времен постройки железной дороги старый тракт. По нему на восток шли пешком и ехали на телегах и розвальнях беженцы из центра России. Добравшись до очередного села, они, словно саранча, кидались искать пропитание – молили, требовали, отбирали угрозами. Вместе с беженцами на сибирские просторы пришел страшный сыпняк.

Тиф не щадил ни старого, ни малого. От него вымирали целые улицы и слободы. Люди заколачивали окна изб и с последним скарбом устремлялись вслед за беженцами, на восток. Станции и некогда богатые торговые села обезлюдели.

Не обошла беда стороной и блокпост со старинным наименованием Чалдон.

Когда-то слобода Чалдонская была упомянута в плане межевания земель Иркутской губернии за 1800 год, с указанием населения – 465 человек. Поселок возник как почтовая станция на Московском тракте. Для освоения здешних земель сюда было послано 30 семей из Илимского края и Иркутского уезда. Главным занятием чалдонцев, помимо исконных крестьянских работ, был извоз. Подсобными промыслами жителей были лесной и дровяной, а также охота. Здесь строились постоялые дворы, мелочные лавки. Со временем в Чалдоне появились три церковно-приходских школы: одноклассная мужская, одноклассная и второклассная женские. В селе были водяная и паровая мельницы, три кузницы. Была в селе, само собой, и пересыльная этапная тюрьма, где останавливались каторжники, проходившие в Иркутск и далее в Забайкалье. Тюремный комплекс состоял из двух деревянных бараков, которые были рассчитаны на 100–200 человек. Каменными в Чалдоне были лишь два купеческих лабаза да часовенка, возведенная на пожертвование купцов.

А что до названия села… Чалдoнами в Сибири издавна именовали коренных обитателей, потомков русских поселенцев, вступивших в брак с аборигенками. Так же на Дальнем Востоке называли неграмотных людей, бродяг, беглых каторжников.

Молодых мужиков на блокпосту не было уже давно, с самой германской войны. Сибиряков старших призывных возрастов силком уводили появлявшиеся на тракте разноцветные агитаторы и командиры – красные, белые, анархисты.

А в 1919 году в Чалдоне случился большой пожар. Тушить его было некому, и огонь беспрепятственно и победно прошелся по селу, оставив после себя кучи головешек и закопченные трубы деревенских печей. От того пожара каким-то чудом уцелели лишь маленькая, в полтора десятка дворов, пристанционная слобода да отдаленный от Чалдона хутор Выселки, где особняком жили два зажиточных семейства.

В пристанционной слободе когда-то селился с семьями небольшой железнодорожный персонал блокпоста. Нынче в слободе из мужского населения остались одноногий дед Михей да его внук Енька, которому на прошлую Троицу исполнилось четырнадцать лет. Остальное население слободки было бабьим – старухи, солдатки и вдовы. Благодаря им, бабам, блокпост и выживал в суровые зимы последних лет, когда на станцию перестали привозить казенные колоды лесин для отопления и керосин для сигнальных фонарей.