– А потом что с ними делать?

– А потом всех в Александровский централ![99] Там дознаватели разберутся – кто куда сбежал и куда золото из вагонов подевалось! Фургоны на извозчичьей бирже стоят…

В мастерской было хорошо уже тем, что было тепло. Окоченевшие солдаты, не слушая окриков, окружили два пылающих горна, протягивали к огню озябшие руки. Только когда конвой стал «подбадривать» их уколами штыков в спины, солдаты стали нехотя раздеваться, снимать сапоги. У одного бедолаги, зазвенев, выкатилась из портянки золотая монета – больше ни у кого ценностей не оказалось, хотя представители и конвоиры даже подметки у сапог пытались отодрать.

Солдатик упал на колени:

– Черт попутал! Еще в Казани, когда на пароходы грузились, на полу монетку подобрал…

Его не слушали. Не дав одеться, молчаливые конвоиры скрутили солдатику руки и вывели в заднюю дверь. Громыхнул выстрел, остальные солдаты перекрестились.

– Одеваться и выходить на улицу. Шаг в сторону считается побегом, пресекается пулею. Все понятно?

Мрачных солдат запихали в промерзший до баллонов автофургон. Шофер, матерясь, долго крутил заводную ручку, и мотор все-таки завелся. Куда-то повезли, а куда? Замерзшие на два пальца белым снежным «мхом» боковые окна еле пропускали тусклый свет. А передние окна загораживали мрачные часовые с винтовками наизготовку.

Ехали примерно час. Потом солдат выгнали из фургона, пересчитали и загнали в караулку, где опять заставили раздеваться догола. Обмундировку отобрали, выдали вместо нее тоже солдатское, но изношенное и прожженное хлоркой до дыр тряпье.

– Куды их? В общую?

– Рано в общую. Посади-ка ты их, братец, в отдельную пока.

– Не топлено там, – предупредил тюремщик. – Околеют до завтра, а кто отвечать будет? Пиши письменное распоряжение тогда, ежели на отдельной камере настаиваешь, дорогой товарищ!

Старший конвоя ругнулся:

– Ладно, давай в общую тогда. Только как-нибудь отдельно, – он многозначительно пошевелил пальцами. – Дело-то сурьезное, не меньше тридцать ящиков золота, по секрету скажу, из состава пропало! Считай, сотня пудов! И два взвода куда-то подевалось из трех – не может быть, что бы никто из оставшихся ничего не знал! И чтобы иваны[100] их не забижали, солдатиков! Пайку им выдай, вот разнарядка! По полфунта хлеба, а потом поглядим.

– Сказанул тоже! От иванов их обереги! – хмыкнул тюремщик. – А ты людей мне дал, чтобы я с иванами справился? У меня общей камере около тысячи душ, а надзирателей шестеро в двух сменах. Сказать тебе по совести? Мои люди лишний раз и заходить-то боятся туды! Сунут два котла баланды в дверь – и на замок ее поскорее… А уж кто там кого обидит…

Старший конвоя опять выругался от души:

– Вот место поганое! Никого добром не заставишь в тюрьме работать! Партбилеты на стол кладут, а в тюремщики идти не хотят… Ладно, я нынче же обязательно с товарищем Ефимовым потолкую – может, он поищет кого из старой гвардии, вроде тебя. Привычных к охранному делу!

* * *

Попав в общую камеру, солдаты поначалу разинули рты, поражаясь ее размерам. От стены до стены – саженей 15. Трехэтажные нары – только вдоль стен: остальные нары, разбитые на доски, арестанты дожигали в трех небольших печах, высящихся вдоль одной стены. Длинные окна под самым потолком были лишены стекол еще в незапамятные времена, и холодный воздух беспрепятственно лился сверху. На сутки арестантам выдавали для отопления три бревна, которые усердно пилила шпанки[101] – тем и грелась.

Нары возле печей были, само собой, облеплены иванами. К ним жались наиболее авторитетные в тюрьме люди – майданщики, «баюны», готовые на все «палачи»[102].

Потоптавшись у дверей, новички несмело двинулись вперед, ища себе уголок, где, по крайней мере, не дуло бы. Выданные им четыре буханки черного мокрого хлеба с опилками держали завернутыми в старую рубаху.

* * *

Пока солдаты, озираясь, искали себе уголок потише и потеплее, зоркий взгляд есаула Цепенюка мгновенно узнал нескольких нижних чинов из своей роты. Он толкнул дремавшего рядом Потылицына.

– Смотри, Петро, наших солдатиков, третий взвод привели! Видишь?

– Привели? Ну так что?

– Дурак ты, Потылицын! – сплюнул Цепенюк. – Раз они тут, стало быть, наш поезд до Иннокентьевской дошел. А раз дошел, то и пропажа золота обнаружена – это два. И дохлых чехов в вагоне нашли наверняка – это три! Эх, надо было трупы в окошки повыкидывать, когда тронулись…

– Ну, так что? – тупо повторил Потылицын. – Мы ведь уговаривались: чехов отравил беглый фельдшер.

– Ох, ну и тупой ты, Петро! – вздохнул Цепенюк.

Он в очередной раз покосился на товарища: похоже, что тот после всех переживаний и мытарств немного повредился умом. И просто не понимал опасности, какую принесли с собой помещенные в централ солдаты уцелевшего взвода. Узнают своих офицеров, донесут о них дознавателям – и пиши пропало… Выход напрашивался один: побег!

Тем паче – золота в Холмушинских пещерах спрятано пудов сто, жизни не хватит, чтобы потратить этакую уйму сокровищ. Но и стены у централа толстые, отсюда не убежишь. А если и убежишь – то далеко ли, не зная города, не имея тут никаких знакомых?

Для побега был один-единственный шанс: каждое утро из тюрьмы забирали на общественные работы несколько десятков арестантов. Они дробили камень, благоустраивали берега речушек и улицы Иркутска, ремонтировали железнодорожные пути. Брали на такие работы, правда, далеко не всех: только тех, кого власть уже «разъяснила» и опасности в ком не видела – мешочников, спекулянтов и прочую уголовную мелочь.

Заведя с одном из таких добровольцев нечаянный разговор, Цепенюк выяснил, что ежели с умом, то сбежать с вольных работ было бы нетрудно: в городе охрана арестантов была поручена красноармейцам, присылаемым из комендатуры по разнарядке. Стало быть, людям без опыта и знания арестантских хитростей и приемов.

Попасть в рабочую команду без протекции было невероятно трудно: отбором добровольцев на внешние работы занимались тюремные старосты, а окончательный состав утверждали иваны. Судя по рожам старост, все они были редкостными прохиндеями и негодяями, и помочь офицерам устроить побег согласились бы только за великий «хабар».