– Следи за своим языком.

– Я говорю, как есть. Как ты думаешь, чем он занимается с Луной? Играет в покер? – Я плюхнулся на кровать, уставившись в потолок. Впервые за целую вечность я чувствовал себя настоящим подростком. Мой отец занимался моими делами, предлагая вытащить меня из дерьма, в которое я вляпался. У меня были проблемы с девушкой. Я шутил о сексе в аккаунте моего лучшего друга.

Папа стоял посреди комнаты, выглядя немного потерянным – на самом деле, впервые в жизни.

– Это необязательно должно так закончиться, Вон. Тебе не нужно ее терять. Тебе не нужно ничего терять.

– Это уже решенное дело, папа. Брось это.

– Сын…

Я повернулся, чтобы посмотреть на него.

– Что бы ты ни делал, не говори маме. Это уничтожит ее.

Он выдержал мой пристальный взгляд и серьезно кивнул. Он все понял. Понял, почему мне нужно сделать это самому.

– Не буду, – пообещал он. – Я этого не сделал, когда увидел статью. Это остается между тобой и мной. То, что произошло, не должно диктовать тебе, как жить дальше, слышишь меня? Когда-то давным-давно я тоже хранил темную тайну. – Он наклонился, убрал мои чернильно-черные волосы со лба и нахмурился. Зеркальное отражение отца и сына с разницей почти в три десятилетия.

– Чем это закончилось? – я моргнул.

Он поцеловал меня в лоб, как будто я был малышом, и улыбнулся.

– Убийством.

Эмилия

Меня воспитывали так, чтобы я во всем находила красоту.

Мы выросли в Вирджинии, и у нас не было никаких денег. Мы использовали ведра, как небольшие бассейны в жаркое, влажное лето и мешки для мусора, чтобы собирать апельсины и персики весной. Старая скатерть превращалась в красивое платье, как только переставала служить по своему назначению. Две пустые консервные банки становились рациями на близком расстоянии. Вечер без электричества быстро превращался в ночь, полную страшных историй и игр в стиле «правда или вызов».

Годы спустя, после того, как я вышла замуж за своего мужа-миллиардера, я наткнулась на статью в «Нью-Йоркере», в которой рассказывалось, ведут ли бедные более осмысленную жизнь.

Я не могла полностью согласиться с этим, потому что теперь я чувствовала себя счастливее – счастливее с любовью всей моей жизни, с моим прекрасным сыном, в окружении друзей, с которыми я принимала бы гостей и проводила время. Но, опять же, я не была по-настоящему богата, не так ли?

Даже с миллионами на счету я всегда бы оставалась Эмилией ЛеБлан, которая носила подделки и дрожала от предвкушения, открывая новые тюбики с краской. Было что-то нереальное в недоступной, недостижимой покупке новых принадлежностей для рисования, с которыми я выросла, что теперь каждый раз распаковка нового оборудования приводила меня в настоящий экстаз. Я никогда не теряла радости, которую находила в мелочах.

Вот почему я влюбилась в картины Гарри Фэрхерста в тот момент, когда увидела самое первое его творение. Он изобразил одинокую фигуру, бредущую по переулку, здания вокруг нее расплывались, готовые проглотить человека, который осмелился пройти по этому пути. Независимо от его точной техники и поразительного исполнения, это просто казалось грустной картиной грустного человека.

Когда я встретилась с ним и узнала, что он гей и что над ним издевались за это в школе, то сразу прониклась к нему симпатией. Но что-то всегда таилось на заднем плане, что-то темное и волнующее, чего я не могла точно определить.

Он пару раз спрашивал меня, когда мы встречались во время отпуска в одном городе или на одном острове, не нужно ли мне немного отдохнуть от Вона, не хотела бы я, чтобы он посидел с моим ребенком. Мой ответ всегда звучал категорично – «нет». Но когда я спросила Вона об этом, он стоял на своем: все в порядке, Гарри ему нравится и в той галерее тогда ничего не произошло.

Я поверила ему. В конце концов, мой ребенок всегда был очень откровенен, когда что-то не ладилось.

Теперь, когда я бесцельно бродила по своему огромному пустому дому, а мой муж отправился далеко, в Англию, в деловую поездку, я решила немного заняться уборкой. Я отправила наших сотрудников пораньше, удивив их билетами в Гамильтон в Сан-Диего, и начала мыть полы на кухне. Это оказывало на меня странное действие, похожее на эффект от терапии, – вероятно, потому, что я привыкла помогать своей матери убирать большую кухню Спенсеров в детстве, когда она работала у них.

После этого я вынесла мусорные баки. Но прежде я открыла их, чтобы убедиться, что никто ничего не положил не на то место. Калифорния славилась замечательными возможностями для переработки отходов, но, похоже, наш район был практически одержим этим. Я была солидарна с нашими соседями. Я всегда беспокоилась за тот мир, что мы оставим нашим внукам.

Когда я заглянула внутрь, все выглядело, как обычно. В коричневом мусорном ведре, предназначенном для переработки, лежал журнал по искусству, который я так и не успела дочитать. Меня это озадачило. Я не могла припомнить, как выбросила его.

Что-то подтолкнуло меня сунуть руку в мусорное ведро и вытащить журнал. Сбитая с толку, я начала листать его. Я так сильно нахмурилась, отчего все мое лицо заболело. Это совсем не походило на Ронду и Луми, наших домработниц, они бы ни за что не выбросили такую вещь, не спросив сначала у меня. Я не злилась. Мне просто стало любопытно.

Я остановилась, когда дошла до последней страницы, до раздела о новых сделках в сфере искусства, совершаемых по всему миру. Страница выглядела более помятой, чем остальные. Глазами я пробежала текст, а после мое сердце остановилось в груди.

Журнал выпал у меня из рук, и я почувствовала, как у меня пересохло во рту.

Несмотря на все моменты, что я пропустила за свою жизнь, а их было немного: случайный день рождения друга, свадьба и пара благотворительных мероприятий, на которых не могла присутствовать, я никогда не пропускала что-то настолько важное.

Все картины Фэрхерста были проданы тайному покупателю.

Почти каждая из них, кроме моей.

Я побежала обратно в дом, вверх по лестнице, в главный коридор на втором этаже. Остановилась у своей самой любимой картины Гарри, той, что висела перед комнатой Вона.

Бессердечный принц.

Фэрхерст сказал мне, что назвал эту картину так, потому что она являлась точной копией Посмертной маски Тутанхамона. Но глаза на ней производили такое впечатление, будто тебя ударили током. Они выглядели такими совершенно человеческими и восхитительными, испуганными, потрясенными и паникующими одновременно, цвета льда и небесной голубизны, как в самый яркий летний день.

Что-то опасное начало бурлить в моей крови. Я ошеломленно уставилась на картину и не успела опомниться, как все мое тело затряслось от гнева, а к горлу подступила тошнота. Я почувствовала, как у меня начинается крапивница. Я посмотрела вниз: моя кожа покрылась красными пятнами, волоски на моих руках встали дыбом.