Подняв покрасневшие глаза к небу, Льенар Варроу вцепился руками в крышку гроба и кричал, кричал… И гостям казалось, будто старый ворон оплакивает свою любовь хриплым, отчаянным карканьем. Скорбный Ворон. С того октябрьского дня его редко называли по-другому.

Возвратившись с похорон, Варроу схватил листок и, бледный, почти бессознательный, записал ослабленной рукою:

Слова эти, попадая на бумагу, забирали страдания. Помогали сохранить рассудок. Ведь Льенар переживал такую скорбь, на которую были способны совсем немногие…

С момента смерти второй жены Варроу считал свою персону свободной от обязанности быть женатым. Он вновь отринул чувства, потерял способность к искренним улыбкам, громкому смеху, к тому, чтобы испытывать многие радости и желания. И в своей аскезе[67] обрел нечто новое: удивительную, стойкую мораль. Та вела его за собой, как мудрый полководец, придавала ему силу духа и веру. Отныне Варроу знал, что, беспритязательный, он находился на голову выше других. Мораль его не приравнивалась к скромности – это были строгость и дисциплина, высокие ставки на себя и других, непримиримость к ошибкам и деятельность в работе. И пусть Варроу держал себя в рамках приличий, частенько он все же был высокомерен, ибо людям, знающим о своем умственном преимуществе, естественно вести себя иногда подобным образом.

Но теперь Льенар не был так несчастен. Ведь он вырастил силу из своего горя, как мифическая птица феникс возрождается из собственного пепла. В бароне проявилась другая, непоколебимая суть: желание властвовать, побеждать, завоевывать. Правда, настолько же, насколько Варроу был силен, настолько он оставался слаб.

Он – разбитое стекло. Он – порванная струна. Он – противоречие. Он – Скорбный Ворон, и тонкие женские руки, обхватившие некогда его шею, выжигают на нем клеймо бывшей вечной любви.

Его существо – пирамида из идеалов. Венчает ее сам Льенар Варроу, восседающий на золотом троне, гордый, маленький, под тяжелой короной из своих принципов. Но идеалы, как известно, берегут под стеклянным колпачком в музее. Если монета лежит на земле, как бы ни блестела она на солнце, другая ее сторона купается в придорожной пыли.

Он наполовину благословен – и в той же мере проклят. Он – тайна. Он – Нефилим.

* * *

Листок сиротливо лежал на полу – смятый, бесформенный, забытый. Ожидавший спасения и нашедший его в виде ухоженных женских рук, подхвативших его и увлекших подальше от камина, мусорной корзины и забытья.

Аккуратно сложив находку пополам, а затем еще вдвое, девушка припрятала ее за пазухой.

В кабинете барона забытые творения встречались повсюду. Уже через пару минут гостья нашла другую записку, до того скомканную, что, видимо, только чудо уберегло ее от попадания в мусор. Листок был разглажен, сложен, подобно первому, и отправлен туда же – в спасительный внутренний кармашек пальто (спеша, девушка даже не потрудилась снять верхнюю одежду). Затем обнаружились еще два отрывка; но гостья предпочитала не вести счет тем, которые сгорели в пламени большой чаши, стоявшей на краешке письменного стола и специально для таких дел предназначенной. Сегодня в чаше осела новая порция пепла – воспоминания о навеки ушедших порывах.

– Опять? – послышался голос из-за дверного проема.

Девушка оглянулась.

Походка его, по обыкновению, была тяжела, когда Варроу, опираясь на трость, поднялся в свои покои – чуть раньше, чем обычно. Но, увлеченная чтением и спасением сочинений, мадемуазель даже не заметила его приближения. Девушка читала с упоением, медленно, благоговейно и неторопливо, и прикасалась к каждому листку будто к святыне.

– Я же просил не врываться в мой кабинет, сестрица, – с еле уловимой грустью в голосе сказал Варроу.

Нежданная гостья, надо заметить, приходилась Льенару лишь двоюродной сестрой. Но ни одному человеку в здравом уме не пришло бы в голову, что в этих людях течет родственная кровь: один бледный, темноволосый, холодный – настолько, что все его движения были замедленны, а другая излучала здоровье, жизнь и душевную теплоту.

Иногда Селестина Варроу без предупреждения о нападении врывалась в кабинет барона и, как я уже сказала, обкрадывала его, умыкая с собой ворох исписанных листочков. По ее большому замыслу, через несколько лет, когда она наберет побольше отрывков и вручит их двоюродному брату, тот возьмется наконец за ум и сядет за собственный труд.

– Это мои воспоминания, – продолжил Льенар, прислонившись спиной к одной стороне дверного косяка, а вытянутой правой рукой опираясь на другую, – а ты хочешь, чтобы о них узнали все кому не лень?

Варроу будто преграждал своей кузине путь к отступлению.

– Уничтожать записи нечестно! – с вызовом бросила Селестина. – И я не собираюсь играть против тебя. Ты не доверяешь людям и даже не делаешь вид, что доверяешь!

Услышав знакомый голос, в кабинет примчался большой белый кот. Он запрыгнул на письменный стол, и девушка принялась чесать ему пузо. Кот замурчал, стал перекатываться с одного бока на другой, и так и сяк подставляясь рукам девушки, и нисколько не озадачивался вопросами этикета. Уже пару лет никто, кроме Селестины, не играл с ним, не гладил по шерстке, и кот был таким же несчастным, как и сам Варроу. Кузина беспрестанно просила отдать кота ей, но Льенар всякий раз отказывал: ведь этот зверек напоминал ему о любимой.

– Я просто не составляю об окружающих опрометчивых суждений, – равнодушно отозвался Варроу. – Разве это так важно?

– Бесконечно важно! И для начала с окружающими надо хоть как-то общаться! Только вместе с себе подобными можно вершить великие дела…

– Какие же? – холодно осведомился Льенар.

– Ты знаешь.

Селестина Варроу вступила в ряды «Освобождения» после того, как в Одельтере был введен налог на богатство, сильнее всего ударивший, однако, по кошелькам среднего класса. Однако справиться с разорением государства это не помогло. «Раз власть не может поддерживать экономику в Империи, грош цена такой власти», – заметила однажды девушка.