Строго говоря, Льенар был согласен. Грабительские законы и сомнительная политика были проявлениями кризиса власти, и более того, император вместе со своим Советом ограничивал решения обеих Палат Парламента. Как человек образованный и просвещенный, Варроу с легкостью понимал это. Он был бы даже готов разделить позиции освобожденцев и пойти с ними, – если бы хоть немного доверял людям.

– Попробуй не думать сразу обо всех плохо. Пусть сами покажут, кто они! Только дай им шанс. Все мы разные… Есть и совершенно потрясающие экземпляры.

Льенар и сам был бы рад видеть достойных персон, но ведь на людях не написано, какого они сорта. Зато барон прекрасно видел, что многие из них живут в особом, грязном мире. В страшном мире, в котором нельзя доверять и быть искренним. Где надо хватать и держать, чтобы пользовать, а что схватить нельзя или не полезно, следует немедленно раздавить.

Часто Варроу видел и тех, кто не желает окружающим зла, – тех, которым все безразлично. Хваленый одельтерский образ оказался лучшим способом наплевать на ближнего. В больших имперских городах бродило слишком много одиноких, несчастных людей. Варроу все гадал, почему, и наконец нашел ответ: наступило такое время, когда человеку не нужен был собрат, чтобы выжить. Отныне не надо было держаться друг за друга, чтобы пережить зиму или несчастье, следовательно, многие полагали, что о судьбе ближнего переживать не стоит. Но не такое ли равнодушие породило зияющую, разверстую пропасть между народом и властью?

– Верить в людей будет немного проще, если ты перестанешь без разрешения забираться в мой кабинет, – заявил Льенар с прежней холодностью.

– Братец мой, я ведь тоже могу обидеться! И никогда более не стану навещать тебя. И тогда ты останешься совсем один.

Воспитание не позволило барону даже подумать о том, что отсутствие в его жизни этой надоедливой девушки обернулось бы для него однозначным спокойствием.

– Но хватит разговоров! От них ты снова расстроишься… а затем изойдешь мизантропической слизью, – заключила девица. Казалось, она наконец успокоилась; но не прошло и пары мгновений, как Селестина, взметнув в воздухе репсовой юбкой, коршуном подскочила к Скорбному Ворону: – Пожалуйста, не сжигай больше свои записи!

Варроу более не мог противиться напору непримиримой кузины – и даже не потому, что та была девушкой: ее деятельность и участие способны были пошатнуть даже закостенелый цинизм.

– С таким даром убеждения ты могла бы стать суфражисткой, – смягчился он.

Барон оказался весьма близок к истине: часто освобожденками становились именно прогрессивные женщины – те, что были готовы бороться за равноправие. Те, кому хотелось наравне с мужчинами участвовать в выборе не только представителей в обе Палаты, но и добиться избрания высших советников народным голосованием.

– Но я бы решительно этому воспротивился, – добавил барон, вспомнив, что суфражистки, помимо всего прочего, ведут себя как гризетки, выкуривают по пачке сигар в день и выражаются так, что любой сапожник мог бы стыдливо зажать уши.

Варроу вздохнул и предложил проводить сестрицу до парадной. В ответ та попросила Льенара еще раз подумать над ее словами. Девушка ушла быстро, и с ней ушел и этот день, полный одиночества и тяжелых мыслей.

С бароном остались лишь размышления. Сегодня Льенар думал о новой статье, изобличающей массовое хищение трупов для медицинского университета, – размещать ли подобное на страницах своей газеты? Но о чем вообще было писать Льенару, если приставленные цензоры срезали его статьи под корень? Усиленная цензура – еще один из признаков кризиса власти, решил он.

Неожиданно мысли Льенара сбились и заметались, уступив место другим, пришедшим будто из вражеского лагеря. Освобожденцы… Они так хотят изменить существующий порядок, но оправданы ли их жестокие методы? Вопрос, маленькой змейкой проскользнувший по его сознанию, скрылся в нем так же быстро и неожиданно, как появился.

Вечером 13 декабря 889 года Чьерцем Васбегард добровольно облачился в синий костюм с темными полосками, с черной жилеткой и часами на цепочке; густые волосы цвета темной яшмы он умело пригладил помадой. Шли последние минуты сборов: аниса Саджайки поправляла чародею воротник и одаривала его нежными взглядами.

– В Одельтере тебя окрестили бы за такое обладателем плохого вкуса. И ближайшие десять лет ты вряд ли смог изменить мнение общества, – сказала она. – Все эти годы мне пришлось бы делать вид, что я с тобой не знакома.

– Но за это время ты стала бы слишком стара, и мне бы пришлось с тобой расстаться, – сердечно заявил одельтерский маг.

Джасин легонько толкнула Чьерцема в живот – кажется, толкать Васбегарда куда придется было для нее одним из любимых занятий.

Фойерен решил, что сегодня возлюбленная чародея останется в отеле, а сам он, проводив нас, отбудет в свою съемную халупу. И если месье Алентанс к светским приемам относился с благородным пренебрежением, мансурская женщина чувствовала себя обделенной: ведь теперешняя ее роль свелась к тому, чтобы помогать нам. Полчаса назад Джасин завила мне щипцами волосы и, подняв локоны у боков, закрутила их сзади в небольшой пучок; потом она отвлеклась на Чьерцема. Обменявшись с ним любезностями, женщина снова вернулась ко мне и застегнула на моей шее подвеску с россыпью оправленных в белое золото фиолетовых камней. Драгоценность как нельзя лучше подходила лунно-молочному платью с воланами, сборками и шлейфом из фая.

– Самый большой из аметистов носила когда-то в своем обручальном кольце одна из жен шейха Хонгорзула, прелестная Гармсин. Она называла его «Саада», что на мансиди значит «счастье». Теперь этот камень принадлежит мне, и я желаю, чтобы он сегодня принес тебе удачу.

Мансуры издревле верили в магические свойства фиолетового кварца: он-де помогал пересекать пустыню, излечивал душевные болезни, восстанавливал зрение и оберегал от пьянства. А когда наставало время предстать перед Всевышним, родственники выбрасывали принадлежавший усопшему камень в реку: считалось, что нужно вернуть природе то, что взято из ее лона. Если же родственники оказывались меркантильны, именной камень продавали, и это было выгодно, ведь коллекционеры всего мира охотились за подобными экземплярами. Так камень Гармсин попал к мансурскому доктору: когда-то давно месье Васбегард весьма раскошелился на подарок для своей возлюбленной.

Мы суетились и совершали последние приготовления, а Хитрец сибаритствовал. Ему пришлось представиться гостем синь ора Васбегарда, чтобы распорядитель в отеле «Люминозо» позволил ему подняться наверх. Теперь Фойерен, считавший, что мы должны отплатить ему за перенесенное потрясение, подтащил тяжелое кресло поближе к камину, сел, закинув ногу на ногу, и свойским движением обнял резные ручки. В своей любви погреться у камина он чем-то походил на Ядовитых людей.

– А у тебя, Кадван, будет возможность почувствовать себя в благородной шкуре, – саркастически заявил Хитрец, наблюдая за жалкими попытками парня завязать галстук.