Едва угр закончил, как полог снова приподнялся. У Амунда опять оборвалось сердце – и она вошла, склонившись под белым пологом, сама Золотистая Брюнхильд, будто солнечный луч проник в мягкую полутьму шатра. Взгляд ее сразу упал на Амунда, голубые глаза распахнулись, но это был знак не удивления, а скорее удовлетворения; его потянуло было встать, но он понял, что заполнит собой весь этот тесный шатер и будет нависать над Брюнхильд, будто туча, и остался сидеть. А она мгновенно опустилась на овчину напротив него, уселась с ловкостью и удобством, показывавшими, что ей не привыкать сидеть в шатрах на походных подстилках. Ее золотистые волосы снова были подняты высоким узлом на макушке, из которого пряди ниспадали, окутывая ей плечи золотым сиянием. Сегодня она оделась в греческое платье с широкими рукавами, неизменного золотисто-желтого цвета.

В эти мгновения Амунд испытал острое желание видеть ее своей женой, не оставлявшее больше места сомнениям. Остался лишь один вопрос – как?

– Будь жив, Амунд, – понизив голос, по-славянски произнесла Брюнхильд. – На каком языке тебе говорить привычнее?

– На каком ты пожелаешь, – сглотнув с трудом от волнения, ответил Амунд.

– Лучше на славянском. Я слышала, как твои люди говорят на русском языке, и мне было трудно их понимать. Наречия полян и волынян отличаются меньше.

Она говорила тихо, отлично зная, что полотняные стены шатра создают препятствие для взора, но не для слуха. Это ярко выраженное желание говорить лишь с ним одним, так, чтобы никто другой их не слышал, остро волновало Амунда и рождало в нем влечение, от которого мутилось в мыслях и трудно было сообразить, о чем, собственно, речь.

Но он родился князем и с детства был приучен владеть собой, не проявляя своих чувств.

– Немудрено, – так же тихо, отчего его голос звучал еще ниже, ответил он, невольно глядя на руки Брюнхильд, украшенные несколькими золотыми перстнями, и подавляя желание взять их в свои. – Наши деды пришли на Волынь лет триста назад, а до них там проходили, как рассказывают, готы. За эти триста лет в Северных Странах язык изменился, а мы говорим так, как говорили наши предки. У нас хранят древнюю мудрость такой, какой принесли ее. Видишь? – Он указал себе на грудь, где на железной гривне среди множества перстней висела небольшая серебряная пластинка с выбитыми на ней четырьмя рядами рун. – Это сделал Хавтор Мудрый, отец Фурстена, который был отцом моей жены. Хавтор знал и хранил руны именно такими, какими их получил Один.

– Вот как? – Брюнхильд выразительно округлила глаза. – И что там сказано?

– Это оберегающее заклинание. Старый Хавтор уже умер, и теперь никто на всем свете не может разобрать эти руны. Только я один знаю, что в них заключено.

– Это же означает, что никто на свете не сможет… – Брюнхильд осеклась, будто запнулась о какую-то мысль, – причинить тебе зла?

– Да. Волынская русь намного древнее и днепровской, что сидит в Свинческе, и волховской из Хольмгарда, и кривичской, и уж тем более киевской. Ты знаешь, что твой отец родился где-то на Варяжском море, но и те, что сидели в Киеве до него, явились туда менее ста лет назад.

– Удивительно, что вы так хорошо сохранили язык и обычаи. У вас ведь немало родни среди славян-волынян?

– Мы часто брали жен у волынян и у других родов, но мы чтим своих предков и не забываем их. Твоему отцу стоило бы еще об этом подумать, когда он выбирал вождя для похода. Нашей удаче уже несколько веков, и мы не раз доказывали, что держим ее крепко.

– Я слышала, у тебя есть жена-древлянка, из рода Любогнева?

– Это кто-то набрехал. – Амунд поднял брови и покачал головой. – У меня была одна законная жена, Вальда, дочь Фрустена и внучка Хавтора. Я женился на ней, когда мне было восемнадцать лет, еще пока был жив мой отец. Других я не брал.

– Была?

– Она умерла прошлой зимой. Это была красивая женщина, хорошая хозяйка и верная подруга… и, когда ей было столько же лет, сколько тебе сейчас, она хотела этого брака не меньше, чем я сам, – добавил Амунд, намекая, что может внушать любовь женщинам, несмотря на свою внешность. – Я надеюсь, у Хель ее хорошо примут и дадут почетное место, ведь мало, я думаю, знатных жен прибывает к ней с таким богатством…

Амунд подавил вздох. Несмотря на новую страсть, мысль о смерти Вальды и сейчас отзывалась болью в душе – он хорошо с ней ладил.

– И как долго вы прожили вместе? – полюбопытствовала Брюнхильд.

– Без малого десять лет. Мне еще нет тридцати, – добавил он, поняв по ее глазам, что она мысленно складывает восемнадцать и десять.

Брюнхильд улыбнулась: дескать, ты меня поймал. Вдруг вспомнив об угощении, она взяла небольшую корчагу, которую привезла, развязала веревочку и развернула войлок.

– Почему эта корчага приехала в кожухе? – улыбнулся Амунд.

– Чтобы не замерзла, то есть не остыла, – Брюнхильд тоже улыбнулась. – Это не простое вино. Наши люди теперь всякое лето ездят в Константинополь – так сами греки называют Миклагард, ты знаешь? – и привозят вино и всякие приправы. Понемногу, только для нас. И Карл с Лидулом научили меня делать мурсу. Красное вино разводят медовой водой и греют с приправами. Получается очень вкусно. Ты не пробовал такого?

– Нет, – признал Амунд. – У нас варят пиво и мед. Вино иногда привозят от саксов, но они пьют его попросту.

– Вот попробуй, – Брюнхильд ловко налила из корчаги в серебряный кубок и протянула ему. – Только осторожно, если не привык. Я, когда пробовала в первый раз, кашляла до слез, но как привыкнешь, то полюбишь.

Ее непринужденность и доверительная легкость в обращении подкупала: до того они беседовали между собой всего лишь раз или два, а наедине – и вовсе никогда, однако Брюнхильд, казалось, не видела ничего особенного в том, чтобы угощать из своих рук чудовище исполинского роста. Другая на ее месте лишь жалась бы в дальнем углу и жмурилась от страха, но Брюнхильд, как видно, унаследовала отцовскую смелость, а к тому же разного навидалась и в Киеве, и в поездках с Хельги.

Амунд взял кубок, из которого поднимался легкий душистый пар. На вид напиток напоминал красное вино, однако пахло от него иначе – какими-то незнакомыми травами. Попробовав, что не слишком горячо, Амунд отпил немного, покатал на языке. Пряный напиток ударил в нос острыми причудливыми запахами, так что даже дыхание перехватило и на глазах проступили слезы. Но это быстро прошло, и он ощутил пряную сладость, согревающую кровь.

Моргая и улыбаясь, он взглянул на Брюнхильд; она отпила из своего кубка, тайком посмеиваясь над его замешательством. Амунд глотнул еще, и теперь прошло легче.

– Вроде бы греки не такую уж дурную вещь придумали, – усмехнулся он. – Что туда добавляют?

– Лавровый лист, перец, анис, шафран, лепестки роз, – бойко перечисляла Брюнхильд растения, о которых в славянских землях никто и понятия не имеет. – Семена укропа, руту, ладан, смирну. То вино, что нужно долго хранить, разбавляют смолой, так вот это ужасная гадость! – Брюнхильд сморщилась. – То пить невозможно, мед наш куда лучше. Но если хорошее вино, вот как это, то мне нравится, – с удовлетворением закончила она, единственная, надо думать, из дев славянских, кто вообще знает вкус греческого вина.