Получается, что затворничество касалось только верхушки общества? Но опять не сходится! Дворяне и дети боярские значительную часть времени проводили на службе. А кто их хозяйство вел? Жены, разумеется. “Повесть о Юлиании Осорьиной”, написанная в XVII в. сыном героини, дворянином Дружиной Осорьиным, подтверждает — муж отсутствовал, то год, а то и 2–3, и поместьем управляли мать и жена. Ну а представительницы высшей знати и сами находились на службе. Боярыни заведовали гардеробом царя, под их личным присмотром полагалось возить государевы одежды стирать на реку. Свой двор был и у царицы, а у царских детей боярыни и княгини служили мамками и няньками. Словом, каждый день являлись “на работу”, хоть и в “женском коллективе”.

Царица регулярно ездила на богомолье в те или иные монастыри. И всякий раз ее сопровождали 5–6 тыс. знатных дам. Причем Маржерет и Гюльденстерн упоминают, что при поездке в Троице-Сергиев монастырь за ней ехало “множество женщин” верхом, и “сидели они на лошадях по-мужски”. О том, что боярыни часто ездили верхом, пишет и Флетчер. Ну-ка попробуйте после комнатного сидячего затворничества прокатиться от Москвы до Сергиева Посада и обратно в седле! Что с вами будет? Получается, что знатные дамы где-то имели возможность тренироваться и на лошадях кататься. Очевидно, в своих деревнях, где столичный этикет можно было отбросить и вести себя гораздо более вольготно. Придворный врач Коллинз сообщает, что стольник Милославский, служивший в Пушкарском приказе, жил очень бедно, и его дочь Мария — будущая царица, вынуждена была собирать в лесу грибы и продавать их на базаре. Выходит, и для знати не исключалось, что их дочери могли в лес бегать и рынок посещать.

Если же в Москве кто-то из аристократок не покидал своего двора, то надо учитывать, что представляли собой боярские дворы. Это были целые городки, населенные массой челяди и прислуги, от 500 до 3–4 тыс. чел. Что отнюдь не однозначно тоскливому одиночному заточению “в тереме”. А если коснуться принятых в то время занятий женщин шитьем, то зададимся вопросом, а что они шили? В “Повести о Юлиании Осорьиной” дворянка изготовляет одежду для нищих и на продажу — чтобы выручить деньги на свою благотворительность. А жены и дочери знати, ясное дело, корпели не над посконными портами и рубахами, они занимались не шитьем, а вышивкой. Которую жертвовали потом в храмы и монастыри. До нас дошло немного образцов их творчества, но они поражают красотой и великолепием — пелены, плащаницы, покровцы, воздуха, даже целые вышитые иконостасы! То есть, выходит, что женщины вели насыщенную хозяйственную и “служебную” жизнь, путешествовали, а на досуге занимались высоким искусством… Можно ли это считать “закрепощенным” состоянием?

Законодательство, кстати, защищало многие права женщин. Вдова становилась полноправным “юридическим лицом”. Но всего через 6 недель после смерти мужа имела право снова выйти замуж. Если она родила ребенка, то получала 1/3 имущества покойного мужа (на остальное могли претендовать его родственники или, если это поместье, возвращалось в казну). Если родила 2 детей — получала 2/3, а 3 детей — все. Но если детей от брака не было, вдове только возвращалось приданое (то бишь исключался соблазн замужества со стариком ради наследства). В целом же русская женщина пользовалась гораздо большей свободой, чем это принято считать.

И нравы были относительно свободными. До повального распутства, как во Франции и Италии, не доходили, но и не ограждались драконовскими законами, как в Англии, Германии, Голландии. Иностранцы с удивлением отмечали, что “у них нет законов для обуздания блуда, прелюбодеяния и других вопросов”(Флетчер), и “прелюбодеяние смертью не наказывается” (Олеарий). Правда, русская терминология отличалась от европейской. Прелюбодеянием назывался только повторный брак при живом супруге, т. е. двоеженство и двоемужество. Что являлось уголовным преступлением и подлежало наказанию кнутом. Добрачная связь девицы, как и связь с чужой женой или мужем, относились просто к “блуду”. А гулящих вдовушек и профессионалок “нижней профессии” даже к блудницам не причисляли, а называли “прелестницами”. А “блуд” под действие закона не попадал, вопросами морали занималась Церковь. Поэтому муж-рогоносец, если он полный дурак и готов вынести свой позор напоказ, мог пожаловаться церковным властям. Тогда, если измена будет доказана, жене назначали строгое покаяние, епитимью, могли дополнить и телесным наказанием. Но и женщина могла обратиться в церковь в аналогичных и других случаях для защиты своей чести. Роде описывает, как в деревне Спас на р. Сходне крестьянка пожаловалась священнику на приставания односельчанина. И тот, собрав прихожан, велел высечь виновного.

Ну а что касается часто цитируемого “Домостроя”, то времена его создания очень отличались от XVII в. Да и был он отнюдь не юридическим и не церковным актом, а всего лишь пособием по ведению домашнего хозяйства. Во многих разделах весьма толковым, но выражал только “личное мнение автора”. И когда он рекомендовал готовить “журавля под зваром с шафраном”, это вовсе не значило, что все россияне были обязаны стряпать такое блюдо. А другие русские произведения, напротив, пропагандировали “совет да любовь”. И если человек хотел сохранить эти “совет да любовь”, имело ли для него смысл руки распускать? Если же увлекался “силовыми методами”, могла вмешаться община. И известны челобитные воеводам, вроде жалобы на посадского Короба, который “пьет и бражничает безобразно, в зернь и в карты играет, жену свою бьет и мучит не по закону…” Мог и приходской священник агрессивного муженька вразумить. Наконец, и русские бабы за себя постоять умели. И порой наоборот, не жене, а мужу круто приходилось. Не зря же пословица тех времен гласила: “От злой жены одна смерть спасет да пострижение”.

До нас дошла созданная в XVII в. великолепная поэтическая “Притча о старом муже и молодой девице”. Вельможа сватается к красавице, соблазняя ее богатыми нарядами, множеством “рабов и рабынь”, пирами и увеселениями, коими он станет ее потешать. Она ему отказывает из-за возраста, поскольку “неугоден будеши младости моей и всему моему животу не утеха будеши”. Старик говорит, что со своим богатством может сосватать ее и у родителей. Девица подтверждает, что это возможно, но перечисляет целый арсенал средств, которыми она начнет его изводить — от угощения сухими корками и недоваренными мослами до побоев “по берещеной роже, неколотой потылице, жаравной шее, лещевым скорыням, щучьим зубам”. Обещая ему “от распаления” обзавестись любовником, которому достанутся все блага: “Младу отроку молодцу, хорошему моему советнику, калачи крупичетые, да сахар на блюде, да вино в купце, в золотом венце, и яз перед миленким стою с трепетом и з боязнию, чтобы меня миленкой любил, и жаловал, и дрочил почасту”. Старик все же делает по-своему, и молодая приводит угрозы в исполнение. В результате он “три годы бегал и удавился, а красная девица вышла замуж за молотца хорошево”. Художественное произведение? Но написанное не на пустом месте, раз пользовалось популярностью. К примеру, дворянин Скорятин дважды обращался с челобитными к самому царю, жалуясь на жену Пелагею — что била его, кусала, угрожала топором. Однако власть не сочла для себя возможным вмешиваться в их семейные отношения.

Разумеется, я упоминаю об этом не в качестве каких-то позитивных примеров. А чтобы показать — люди XVII в. вовсе не были безликими и абстрактными схемами, какими мы нередко привыкли их представлять. Они были обычными живыми людьми, со своими достоинствами и недостатками, принципами и слабостями, повседневными делами и проблемами. Так же, как мы с вами. Хотя во многом они отличались от нас — были проще, честнее, искреннее. Были более чувствительными к понятиям “правды” и справедливости. Возможно, вы сочтете, что я идеализировал тогдашних русских в противовес европейцам. Что ж, предоставлю слово известному немецкому поэту Паулю Флемингу, совершившему в 1636-39 гг большое путешествие через Новгород, Москву и Астрахань. Он писал о России: