– Ну что ж, – сказала Хелена и вытерла столешницу тряпкой, которую тут же выжала и аккуратно повесила на кран. Затем обернулась к Джеймсу. – Тогда все наконец-то позади.

– Да, все закончилось. И давно. Я позабочусь о тебе. Я всегда о тебе заботился.

– Знаю, – проговорила Хелена и опустила глаза. – Спасибо, Джеймс.

* * *

Их разбудил грохот расколотой в щепки двери. Секунду спустя они уже были в спальне, схватили его за руки, поволокли с собой. Первое инстинктивное желание Карима было сопротивляться, но, услышав крики детей, он сдался – не хотел, чтобы его избили на глазах у детей. Со многими другими это уже случилось – сопротивляться не имело смысла.

В последующие сутки он лежал на холодном влажном полу в комнате без окон, не зная, что снаружи – ночь или день. В ушах звенели крики детей.

Удары сыпались на него градом. Раз за разом ему задавали одни и те же вопросы. Они знали, что Карим располагает документами о тех, кто противостоит режиму в Дамаске, и желали, чтобы он отдал эти документы. Поначалу Карим отказался, заявив, что его как журналиста нельзя заставить выдать свой источник, но последовали сутки пыток, и в конце концов он дал им то, чего они требовали. Сообщил имена, места встреч. Во сне, в краткие тревожные минуты сна, Карим видел перед собой тех, кого выдал, – видел, как их выволакивали из дома, как плакали их жены, кричали дети…

Каждую минуту, проведенную без сна, он царапал себе руки, чтобы отогнать мысль о тех, кого погубил. Он расцарапал себя до крови; руки покрылись рваными ранами, которые загноились от грязи.

Через три недели его отпустили, а еще через пару дней они с Аминой упаковали то немногое, что могли взять с собой. Жена осторожно касалась ран на его руках, но он так и не рассказал ей, что совершил. Это была его тайна, его позор, которым он не мог поделиться с ней…

Карим прислонился головой к стене. Хотя комната, в которой он сидел, казалась холодной и унылой, тут было чисто, и солнце светило через маленькое окошко. Однако чувство бессилия то же самое. Кажется, полиция в Швеции не имеет права бить арестованных – впрочем, он не мог быть в этом уверен. Он – чужак в чужой стране – не знает их правил…

Он-то считал, что оставил позади все ужасы, приехав в новую страну, но теперь в ушах снова звенели крики детей. Пальцы сами нащупали шрамы на руках. Он начал тихо биться головой о стену в крошечной камере, куда через зарешеченное окошко проникали звуки с улицы.

Вероятно, такова его судьба – расплата за то, как он поступил с теми, кто преследовал его в кошмарных снах. Он думал сбежать, но никто не ускользнет от глаз всевидящего Бога.

Дело Стеллы

– Что теперь будет с девочками?

Своими сильными ловкими руками Кейт месила тесто. Он любил смотреть, как она это делает. Сорок лет он наблюдает ее у кухонной столешницы – лицо в муке́, сигарета в уголке рта. И всегда где-то кроется улыбка. Виоле досталась ее улыбка и солнечный характер. И творческая жилка. Мальчики больше походили на него: слишком серьезно относились к жизни. Старший, Рогер, стал ревизором, а младшенький, Кристер, работал в службе занятости. Похоже, особого удовольствия от жизни никто из них не получает.

– Они слишком юны, чтобы предстать перед судом, так что дело передано в социальную службу.

– Дело… Фу, какой канцелярский язык. Речь идет о жизни двух детей.

Вокруг Кейт летала мука. За ее спиной солнце пробивалось через кухонное окно, отчего мелкий пушок у нее на голове светился золотом. Кожа на затылке казалась тонкой и прозрачной, под ней пульсировали жилки. Лейф с трудом сдержался, чтобы не подойти и не обнять ее. Она не любила, когда с ней обращались, как со слабой.

Слабой Кейт никогда не была. Год за годом ее изнуряла химиотерапия, а она по-прежнему оставалась самым сильным человеком, которого он знал.

– Тебе следовало бы бросить курить, – мягко проговорил Лейф, когда она привычно стряхнула пепел с сигареты за секунду до того, как тот упал бы в тесто.

– Нет, это тебе следовало бы бросить курить, – ответила она, а он расхохотался и покачал головой.

Кейт была невыносима. Сколько раз они вели эту дискуссию! Она всегда больше волновалась за него, чем за себя. Даже сейчас. Абсурдность такого подхода заставляла его любить ее еще больше. Хотя он и считал, что больше уже просто некуда.

– Так что же все-таки будет? – настаивала Кейт.

– Социальное управление проведет анализ, что лучше всего для девочек. И я понятия не имею, что они порекомендуют.

– А если попробовать угадать?

– Если попробовать угадать, то, думаю, Хелену оставят с родителями, а Марию отправят в приемную семью.

– Ты считаешь, так будет справедливо? – спросила Кейт и затянулась. Многолетние тренировки сделали ее виртуозом – она умела говорить, не вынимая сигарету изо рта.

Лейф задумался. Ему хотелось ответить утвердительно, но что-то скребло у него в душé. Собственно, это чувство не покидало его с тех пор, как он допрашивал девочек, – однако все никак не мог понять, что же это было.

– Да, мне кажется, это было бы справедливо, – медленно проговорил он.

Кейт перестала месить.

– Ты говоришь это как-то неуверенно… Ты что, сомневаешься в их виновности?

Он покачал головой.

– Нет, я не вижу никаких причин, зачем бы две тринадцатилетние девочки сознались в убийстве, которого не совершали. Это верное решение. У Хелены стабильная домашняя обстановка, в то время как у Марии… в общем, наверняка виновата ее семья, заложившая основы поведения дочери и сделавшая ее зачинщицей.

– Зачинщицей… – повторила Кейт, и глаза ее наполнились слезами. – Она ребенок. Как ребенок может быть зачинщиком?

Как он мог объяснить это Кейт? То хладнокровие, с которым Мария призналась в убийстве Стеллы и шаг за шагом рассказала, что произошло… Кейт всегда желала видеть во всех только хорошее.

– Думаю, так будет лучше. Для них обеих.

Кейт кивнула.

– Ты наверняка прав. Ты всегда хорошо разбирался в людях. Это делает тебя хорошим полицейским.

– Хорошим полицейским меня делаешь ты. Потому что ты делаешь меня лучше, – ответил он просто.

Кейт остановилась, не закончив движения. Сильные руки внезапно затряслись. Она провела по затылку рукой, перепачканной в муке, и разрыдалась.

Лейф обнял ее. Она была хрупкая, как птенчик. Он прижал ее голову к своей груди. У них осталось так мало времени… Год или даже меньше. Все остальное не имело значения. Даже двое детей, которыми теперь займется система. Он сделал свое дело. Теперь ему нужно сосредоточиться на том, что для него важнее всего.

* * *

– Я созвал это совещание, чтобы внести ясность в то, что произошло.