— Занимайся речью, — сказала Джулия. — Папа погуляет с Аргусом.

— Я уже гулял.

— Пока он не облегчится.

Макс отправился на кухню и вышел с коробкой вредных органических мюсли, которую понес к себе в комнату.

Джулия крикнула вслед:

— Мюсли или во рту, или в коробке. Больше нигде.

— Нельзя глотать? — отозвался Макс.

— Может, это ошибка, говорить с ними всеми сразу, — сказал Джейкоб, тщательно регулируя громкость. — Может, надо сначала поговорить с Сэмом.

— Наверное, я могу…

— Господи.

— Что?

Джейкоб махнул рукой в сторону телевизора, который теперь был включен постоянно. Показывали футбольный стадион в Иерусалиме: на этом стадионе Джейкоб с Тамиром смотрели игру больше двадцати лет назад. С десяток бульдозеров. Непонятно было, что они делают и как Израиль позволил транслировать такие картины в эфир, и это незнание пугало. Готовят укрепление? Роют братскую могилу?

Новости до Америки доходили разрозненные, ненадежные и панические. Семейство Блох отвечало так, как лучше всего умело: уравновешивало перевозбуждение подавлением. Если в душе они верили, что у них все хорошо, то принимались тревожиться, и терзаться, и исхлестывать сами себя и друг друга в пену. В уютной гостиной они следили за развитием событий, как за спортивным турниром, и временами ловили себя на том, что им хочется драмы. Бывали даже небольшие постыдные разочарования, когда предварительные оценки ущерба корректировались в сторону уменьшения или когда обнаруживалось, что теракт на самом деле был всего лишь несчастным случаем. Что-то вроде игры, в которой мнимые опасности можно обсуждать и смаковать, поскольку результат уже известен. Но если возникает малейшая вероятность настоящей угрозы, если слой дерьма начинает утолщаться — что вскоре и должно начаться, — они махали лопатами, пока не полетят искры: все исправится, все ничего.

Тамира постоянно не было. Каждый день он пытался найти способ улететь домой, но ничего не выходило. Если он говорил с Ривкой или Ноамом, то в одиночестве, и не делился этим ни с кем. И, к удивлению Джейкоба, он при этом не утратил интереса к достопримечательностям и таскал вялого Барака от памятника к памятнику, от музея к музею, от "Чизкейк фэктори" до "Стейкхауса Рут Крис". Джейкоб очень ясно видел в Тамире то, чего не замечал в себе: нежелание принимать реальность. Он осматривал, чтобы не смотреть.

Кадры со стадиона сменились лицом Адии, маленькой палестинки, у которой в землетрясении погибла вся семья и которую подобрал на улице американский фотожурналист. Эта история взволновала мир и продолжала волновать. Может, дело было в прекрасном личике. Может, в том, как они с американцем держались за руки. Это был светлый эпизод в эпицентре трагедии, но и в нем тоже была трагедия, думал Джейкоб, или по крайней мере, недобрый знак, ведь это доброе чувство возникло между палестинкой и американцем. Макс в какой-то момент стал класть фото Адии под подушку на ночь. Когда обрушился сиротский приют и она пропала, Макс тоже пропал. Все знали, где он, — исчез только его голос, взгляд и улыбка — но никто не знал, как его найти.

— Алло! — позвала Джулия, водя рукой перед лицом Джейкоба.

— А?

— Ты смотрел телик, пока мы разговаривали?

— Краем глаза.

— Я понимаю, что Ближний Восток рушится и что в образовавшуюся воронку засосет весь мир, но сейчас это важнее. — Она поднялась и выключила телевизор, который, как показалось Джейкобу, вздохнул с облегчением.

— Сходи погуляй с Аргусом, потом закончим.

— Когда ему действительно надо, он скулит у двери.

— Зачем заставлять его скулить?

— Ну когда пора, я имею в виду.

— Ты думаешь, надо сначала поговорить с Максом? Потом с остальными?

— Или с Максом и Сэмом. На случай, если один из них расплачется. Бенджи точно подхватит, так что мы должны дать им возможность все переварить и взять себя в руки.

— Или дать им поплакать вместе, — сказала Джулия.

— Может, сначала с Сэмом. У него, скорее всего, будет самая сильная реакция — какой бы она ни была, — но он больше других способен ее сдержать.

Джулия потрогала книгу на журнальном столике.

— А что, если заплачу я? — спросила она.

Эти слова заставили Джейкоба встрепенуться, он захотел коснуться Джулии — взять за плечи, погладить по щеке, почувствовать, как совмещаются бороздки их папиллярных линий, — но он не знал, можно ли это еще. Ее спокойствие во время разговора не казалось холодностью, но создавало вокруг нее некоторую пустоту. Что, если она заплачет? Разумеется, она заплачет. Они все заплачут. Они завоют. И это будет кошмар. Судьбы детей поломаны. Десятки тысяч людей погибнут. Израиль падет. Он хотел всего этого не потому, что любил страх, а потому, что, представляя худшее, он удерживал его вдали — зная о Судном дне, он проживал день за днем как обычно.

Много лет назад по дороге к Исааку Сэм спросил с заднего сиденья:

— Бог ведь повсюду, правда?

Джейкоб с Джулией переглянулись с привычным недоумением: откуда-он-этого-набрался.

Джейкоб взялся ответить:

— Да, те, кто верит в Бога, обычно так считают.

— И Бог всегда был всюду?

— Полагаю, так.

— Тогда я вот чего не могу понять, — сказал Сэм, глядя на молодой месяц, плывший за окном машины. — Если Бог всюду, куда Он поместил мир, когда сотворил его?

Джейкоб с Джулией переглянулись, теперь восхищенно.

Джулия обернулась и, глядя на Сэма, который все так же смотрел в окно, то и дело переводя взгляд назад, как каретку пишущей машинки, сказала:

— Ты удивительный человек.

— Ладно, — отозвался Сэм, — но куда Он его поместил?

Тем вечером Джейкоб провел небольшое изыскание и узнал, что заданный Сэмом вопрос за тысячелетия заставил написать целые философские тома и что общепринятым ответом служит каббалистическое учение о цимцуме. В общем, Бог был везде, и, как предположил Сэм, когда Он задумал сотворить мир, для мира еще не было места. И тогда Он уменьшился. Одни толкователи видели в этом акт сжатия, другие — сокрытия. Творение потребовало самоумаления, и Джейкобу это казалось высшей скромностью, чистейшей щедростью.

Сидя теперь рядом с Джулией и репетируя ужасный разговор, Джейкоб думал: может быть, все эти годы он неверно понимал пространство, окружавшее жену: ее спокойствие, отстраненность. Может, это не был защитный буфер, а была величайшая скромность, чистейшая щедрость. Что, если она не уклонялась, а приглашала? Или и то и другое одновременно? Уклонялась и приглашала? И ближе к сути: сотворяла мир для их детей и даже для Джейкоба.

— Ты не заплачешь, — сказал он, пытаясь проникнуть в ее пространство.