– Перестань. Нам надо бы как-нибудь встретиться да поболтать. Но сейчас… Тут некоторые щеночки просто сгорают от желания сфотографироваться с сенатором Соединенных Штатов Америки.

– Если честно, то я совсем по другому вопросу. Это действительно очень и очень серьезно.

– Да? Что стряслось?

Я как можно лаконичнее передал ему содержание разговора с Нилом Кизи, не забыв под конец подчеркнуть неотложный характер ситуации.

– Черт бы тебя побрал, сынок, – произнес он, когда я закончил, – сначала ты разворошил пчелиный улей, а потом еще дал пинка медведю, который пришел поесть меда.

– Да, это примерно так и выглядит.

– Но скажи мне одну вещь. Если твой футболист здесь ни при чем, то какого хрена ты выпустил на волю этого Скаврона?

Я сдержанно вздохнул.

– Блейк, это может показаться странным, но я не могу тебе сказать.

– Не можешь или не хочешь?

– Не могу. Но ты должен знать: ситуация чрезвычайная и очень опасная.

– Насколько опасная?

– Вопрос жизни и смерти.

На том конце провода было слышно лишь его дыхание.

– И когда я говорю «вопрос жизни и смерти», это не преувеличение. Дело касается моей семьи. Больше я действительно не имею права говорить. Просто поверь мне на слово.

Хотя мы говорили по телефону, я явственно представлял себе, как выглядел Блейк, обдумывая мои слова. Скорее всего, он сейчас провел рукой по своим седым волосам – обычно он так делал, обдумывая что-нибудь, – и смотрел вдаль.

– Ну хорошо, – наконец сказал он. – И чего конкретно ты от меня хочешь?

– Поговори с Нилом Кизи, – сказал я, – ты ведь его знаешь?

– Немного. Мы познакомились в тот день, когда тебя утверждали на должность судьи, – какая ирония, правда?

– Насколько я понимаю, он инициатор разбирательства. Тебе нужно лишь немного его задержать. Чтобы у меня была хотя бы неделя. Потом я тебе все объясню. И ему тоже. И тогда, думаю… Нет, мне больше нельзя ничего говорить. Одним словом, тогда всем все станет ясно.

– Я посмотрю, что можно сделать, – сказал он и загадочно добавил: – я твой должник, и это должно сравнять счет.

Я знал, что теперь должен предоставить Блейку разобраться с этим делом и продемонстрировать чудеса своей подковерной магии, но остаток среды и весь четверг меня захлестывал адреналин каждый раз, когда раздавался звонок телефона.

Учитывая, что телефон звонил постоянно, я провел два дня в непрерывной тревоге. Окружающий мир – презрев мою личную драму – несся на всех парах к судебному заседанию, на котором будет вынесен «приговор Маркмена». В номере за четверг «Уолл стрит джорнал» заранее назвала его «слушанием десятилетия для фармацевтической промышленности и слушанием века для “АпотеГен”». В статье также шла речь о «затруднениях, бросающих тень на процесс»: судья, назначенный на это дело, «недавно вынес противоречивый приговор».

Стив Полайти разместил на своем ресурсе страх-и-риск. com новый пост, вновь ссылаясь на свой хваленый «источник», который снова намекал на мою готовность вынести решение в пользу истца. Это означало, что источник хоть и располагал обо мне достаточными сведениями, чтобы дать Полайти мой номер телефона, но по большей части черпал информацию в мире своих фантазий.

Обновление сообщало, что акции «АпотеГен» потеряли в цене еще два доллара семьдесят четыре цента, по сравнению с годовым максимумом подешевев на тридцать долларов и упав до уровня кризиса 2008 года.

Тем временем не только моя команда, но, казалось, весь персонал готовил здание Федерального суда имени Уолтера Э. Хофмана к натиску зрителей. Секретари оборудовали еще один зал, где многочисленные зрители смогут наблюдать за происходящим по внутреннему телевидению. Сотрудники охраны потратили полчаса, чтобы еще раз согласовать с нами правила проверки посетителей.

Пошли разговоры о том, что заседание лучше провести в более просторном помещении на первом этаже, но я категорически отказался. Независимо от того, что будет происходить на заседании, я хотел, чтобы это происходило в знакомой мне обстановке. Кроме этого, мне пришлось настоять, чтобы на рассмотрение вопроса отвели только день. Сделать все как можно быстрее было важно как никогда.

Хеманс, похоже, не возражал. А вот команда ответчика не скрывала своего недовольства. Кроме Клэренса Уорта еще тринадцать юристов – из «Лесли, Дженнингс и Роули» и трех других юридических фирм – считали своим долгом оправдать выплаченные им гонорары. Чтобы продемонстрировать свое искусство передо мной и, что важнее, перед их клиентом, им требовалось гораздо больше времени. Мне пришлось долго торговаться, и я чувствовал, что их терпение на исходе.

Человек, обычно занимающийся этими вопросами, Джереми, не пошевелил пальцем. Он попросту закрылся у себя в кабинете, создавая немалые неудобства остальным членам моей команды, которые либо не понимали, что происходит, либо были слишком тактичны, чтобы лезть не в свое дело, и просто скидывали все это на меня.

В такой обстановке прошли два напряженных, лихорадочных дня. Неизменный источник энергии, чтобы с этим справиться, у меня был один: я понимал, что если моими стараниями вся эта махина будет по-прежнему двигаться вперед – и Блейк не допустит, чтобы мне помешали – это еще немного приблизит меня к Эмме.

Я могу точно сказать, в какой момент меня окончательно покинули силы. В четверг вечером. Я читал Сэму сказку на ночь, только для вида, чтобы он поскорее заснул, а в итоге начал клевать носом сам.

А примерно два часа спустя в страхе проснулся от сотрясшего дом раската грома. На полуостров Миддл обрушилась во всей своей грохочущей тревожности буря, из тех, что случаются ранней осенью.

Я обнаружил, что лежу в кровати Сэма. В комнате по-прежнему горел свет, а в уголке рта у меня скопилась слюна.

Сэм спал, отодвинувшись к стене и, кажется, не увидев ничего особенного в том, что отец отрубился в его кровати. Я осторожно встал и посмотрел на него.

Не зря говорят, что смотреть на спящего ребенка для родителей величайшее счастье. Я задержался, наслаждаясь его безмятежностью и пытаясь позаимствовать хоть немного для себя.

Сэм был в своей любимой пижаме с изображением Капитана Америки. Мы купили ее, когда ему было два с половиной года, и теперь она была ему настолько мала, что чуть не лопалась по швам. Сын лежал, раскинув в стороны руки и открыв рот. В его лице до сих пор проглядывало что-то младенческое. Да, теперь он повзрослел, а черты его с каждым всплеском роста становились все резче и рельефнее. Я почти мог представить, каким он станет мужчиной, но в его теле, в его лице мне по-прежнему виделся младенец.

Интересно, он это перерастет? Или любой родитель, сколько бы лет ни было его ребенку, может разглядеть в нем черты того крошечного новорожденного, которым он когда-то был?