качества. В двух других решениях присутствует мотивация, дополняющая потребность в интеграции – могущественный зов чего-то позитивного, что придает жизни смысл: зов власти в одном случае, зов любви – в другом. Не содержится ли подобный призыв чего-то более позитивного и в решении об «отставке»?

Когда такие вопросы возникают во время психоанализа, полезно внимательно прислушаться к мнению самого пациента. Обычно что-то подобное мы не принимаем всерьез. Давайте вопреки обычаю тщательнее исследуем то, как наш тип смотрит сам на себя. Мы видели, что он, подобно другим, рационализирует и приукрашивает свои потребности так, чтобы все они представали высшими добродетелями. Но в этом отношении мы должны провести различие. Иногда он превращает потребность в добродетель понятным способом, презентуя, например, свое отсутствие стремлений как свою позицию быть выше борьбы и противостояния, свою инертность как презрение к тому, чтобы зарабатывать на жизнь в поте лица. По мере того как продвигается психоанализ, такое прославление обычно просто пропадает, без долгих разговоров. Но есть и другое прославление, с которым не расстаются так легко, потому что оно слишком важно для него. И оно касается всех его рассуждений о независимости и свободе. Фактически большинство из его основных характеристик, которые мы рассматривали в свете «отставки», имеют смысл и с точки зрения свободы. Любая более сильная привязанность ограничила бы его свободу. И потребности тоже. Он бы зависел от своих потребностей, а потребности поставили бы его в зависимость от людей. Если бы он посвятил себя одной цели, он был бы не свободен для множества других вещей, которыми мог бы увлечься. Так в новом свете предстает его чувствительность к принуждению. Он хочет быть свободен и, следовательно, никакого давления не потерпит.

Соответственно, когда эта тема обсуждается при психоанализе, пациент принимается яростно защищаться. Как можно человеку не хотеть свободы? Как можно не впасть в уныние, если его заставляют все делать из-под палки? И не потому ли его тетя или друг превратились в бесцветные, безжизненные существа, потому что всегда делали все, чего от них хотели? Неужели психоаналитик хочет его приручить, загнать в тесные рамки, чтобы он стал домиком в ряду домов со всеми удобствами, неотличимых друг от друга? Он ненавидит всякий распорядок. Он никогда не ходит в зоопарк, для него невыносим вид животных в клетках. Он хочет делать что ему нравится и когда нравится.

Давайте рассмотрим некоторые из его доводов, оставив остальные на потом. Мы поняли, что свобода для него – возможность делать то, что ему нравится. Психоаналитику здесь видна очевидная слабость его доводов. Поскольку пациент приложил все силы, чтобы заморозить свои желания, он просто не знает, что же ему нравится. И в результате он часто не делает совсем ничего или ничего стоящего. Но это его не беспокоит, потому что он, судя по всему, рассматривает свободу в основном как свободу от других – от людей или от общественных институтов. Что бы ни делало эту установку столь важной для него, он намерен защищать ее до последней капли крови. Пусть эта идея свободы снова представляется нам негативной – свобода от, а не для, – она действительно манит его, чего не скажешь о других решениях. Смиренному человеку свобода скорее внушает страх из-за своей потребности в привязанности и зависимости. Захватчик с его страстью к той или иной власти склонен презирать идею свободы.

Что же объясняет этот зов свободы? Из какой внутренней необходимости он возникает? В чем его смысл? Чтобы прийти к некоторому пониманию, мы должны вернуться к истории детства таких людей, которые позже решили свои проблемы, «уйдя в отставку». В этой истории мы часто обнаруживаем стесняющие ребенка влияния, против которых он не мог восставать открыто, потому что они были слишком сильны или слишком непонятны. Атмосфера в семье могла быть настолько напряженной, эмоциональное поглощение настолько полным, что уже не осталось места для индивидуальности ребенка, эти обстоятельства грозили его раздавить. С другой стороны, к нему могли быть привязаны, но так, что это скорее отпугивало, чем согревало его. Например, один из родителей был слишком эгоцентричен, чтобы хоть сколько-то понимать потребности ребенка, но сам категорически требовал, чтобы ребенок его понимал и оказывал ему эмоциональную поддержку. Или же один из родителей обладал слишком переменчивым настроением: то демонстрировал сильную привязанность, то кричал на него и бил, без понятной ребенку причины. Словом, это было окружение, которое предъявляло к нему явные и неявные требования угождать и угрожало поглотить его, отказывая ему в его индивидуальности, не говоря уже о поощрении его личностного роста.

Таким образом, ребенок долгое или короткое время существовал между тщетным желанием вызвать привязанность и интерес к себе и желанием вырваться из опутывающих его цепей. Уйдя от людей, он решил этот конфликт. Установив эмоциональную дистанцию между собой и другими, он лишил конфликт возможности развития[69]. Ему больше не нужна привязанность других, не хочет он больше и бороться с ними. Следовательно, его больше не раздирают противоречивые чувства к ним, и он ухитряется даже вполне ладить с ними. Более того, побег в свой собственный внутренний мир спасает его индивидуальность, не давая полностью раздавить ее и поглотить. Его раннее отчуждение, таким образом, служит не только его интеграции, но привносит более значительный и позитивный смысл, позволяя сохранить в неприкосновенности его внутреннюю жизнь. Свобода от внешних обязательств дает ему возможность внутренней независимости. Но он должен сделать больше, чем просто надеть смирительную рубашку на свои хорошие и плохие чувства к другим. Он должен посадить на цепь все чувства и желания, для исполнения которых нужно кое-что другое: естественная потребность быть понятым, возможность поделиться впечатлениями, потребность в привязанности, сочувствии, защите. Последствия идут далеко. Это означает, что он должен оставить при себе свою радость, боль, печали, страхи. Например, он часто делает героические и безнадежные усилия победить свои страхи: перед темнотой, собаками и т. п., никому не говоря ни слова. Он автоматически приучает себя не только не показывать своих страданий, но и не чувствовать их. Он не ищет сочувствия или помощи не только потому, что у него есть причины сомневаться в искренности других, а потому, что, даже если он иногда их встречает, они становятся для него сигналом тревоги, что ему угрожает бремя привязанности. Помимо и превыше необходимости обуздать собственные потребности, он считает, что безопаснее никому не давать понять, что для него что-то имеет значение, чтобы никто не сумел фрустрировать его желания или обернуть их в средство сделать его зависимым. Из этого начинается