Этот процесс может произойти и во время психоанализа. А поскольку в итоге он приносит заметное освобождение, некоторые психоаналитики[71] считают его самым идеальным исходом. Однако не следует забывать, что это неполное решение. Проработав всю структуру «ухода в отставку», мы можем не только высвободить творческую энергию, но и сделать человека свободным для гармоничных отношений с самим собой и другими.

Теоретически исход активного бунта указывает на решающую роль, которую зов свободы имеет в структуре «ухода в отставку», и на его взаимодействие с охраной автономности внутренней жизни. И напротив, чем больше человек отчуждается от самого себя, тем меньше значит для него свобода, как мы сейчас увидим. Уходя от внутренних конфликтов, от активной жизни, от активной заинтересованности в своем развитии, человек рискует уйти и от глубоких чувств. Все чувства безнадежности и тщетности усилий, составляющие проблему уже при «упорной отставке», перерастают тогда в ужас пустоты, сводящий с ума. Он усмиряет свои стремления и конкретную деятельность, но тут же теряет направление в жизни, плывет по воле волн, куда понесет поток. Настаивая на том, чтобы жизнь была легкой, без боли и трений, можно развратиться, особенно если уступить искушению деньгами, успехом, престижем. «Упорная отставка» означает жизнь, полную ограничений, но не безнадежную; человеку все же остается, чем и для чего жить. Но когда теряются из поля зрения глубина и автономность своей собственной жизни, негативные стороны «ухода в отставку» действуют, тогда как позитивные теряют свою ценность. Только тогда «уход в отставку» становится окончательным и полным. Человек смещается на обочину жизни. Это характерно для тех, кто «барахтается в луже».

Человек, словно центробежной силой отрываемый от себя, теряет и глубину, и силу своих чувств. Он становится крайне неразборчив в людях. Кто угодно становится «очень хорошим другом», «таким славным парнем», или «отличной девчонкой». Но с глаз долой – из сердца вон. Малейшая провокация убивает в нем интерес, он даже не пытается разобраться, что же там случилось. Отчужденность превращается в безразличие.

И радости как-то мельчают. Сексуальные интрижки, еда, выпивка, сплетни, игра или политические махинации становятся основным содержанием его жизни. Он утрачивает чувство главного, настоящего. Интересы становятся поверхностными. У него больше нет своих суждений или убеждений; теперь он дорожит сиюминутным мнением. Он трепещет в благоговейном страхе перед тем, что «люди подумают». Вместе с тем он теряет веру в себя, в других, в любые ценности. Цинизм пропитывает все его существо.

Можно выделить три формы «жизни в луже», отличающиеся друг от друга некоторыми моментами. В первой значение придается «веселью», умению хорошо провести время. Со стороны это может выглядеть как вкус к жизни, противоречащий основной характеристике «ухода в отставку», не-хотению. Но движущий мотив здесь – не достижение удовольствия, а необходимость стряхнуть с себя давящее ощущение пустоты, забыться, рассеяться среди забав. В «Харперз Мэгэзин»[72] я нашла стихотворение под названием «Палм Спрингз», рисующее этот поиск развлечений у праздного класса.

Как хочу я туда,

Где веселье всегда,

Где девчонки одеты как надо.

Где умишки молчат,

А деньжонки шуршат

На полу, на столах и в карманах.

Конечно, это мечты богатых бездельников, но их лелеют и люди с доходом ниже среднего. В конце концов, это вопрос толщины кошелька, хотят ли они «оторваться» в дорогом ночном клубе, на коктейле, театральном вечере или собираются у кого-то дома, чтобы выпить, поиграть в карты, поболтать. Можно собирать марки, стать знатоком высокой кухни, ходить в кино, и все это прекрасно, если это не единственное реальное содержание жизни. Тут общество не требуется: можно читать фантастику, слушать радио, смотреть телевизор, мечтать. Если развлекается компания, то по негласному закону избегают двух вещей: нельзя ни на секунду оставаться одному и нельзя заводить серьезных разговоров. Последнее считается дурными манерами. Цинизм прячут под тонкой вуалью «терпимости» или «широты взглядов».

Во второй группе предпочтение отдается престижу или случайному успеху. Запрет на стремления и усилия, характеризующий «уход в отставку», здесь не отменяется. Мотивация смешанная. Отчасти это желание иметь много денег, которые облегчат жизнь. Отчасти это потребность искусственным путем поднять самооценку, которая у всех «барахтающихся в луже» стремится к нулю. Однако с утратой внутренней независимости этого можно достичь, только возвысив себя в глазах других. Кто-то пытается написать книгу: вдруг получится бестселлер; кто-то выгодно женится на деньгах; кто-то вступает в политическую партию, членство в которой дает какие-то преимущества. В общественной жизни погоня идет не за весельем, а за престижем: принадлежностью к избранному кругу, возможностью посещать определенные места. Единственная моральная заповедь – не быть простофилей; уметь изворачиваться, не попадаясь. Джордж Элиот в «Ромоле» использует персонаж Тито как блестящий портрет оппортуниста, человека случая. Мы видим, как ловко он уворачивается от конфликтов, ищет легкой жизни, отвергая обязательства и постепенно нравственно опускается. Последнее неизбежно, этого не может не произойти, если нравственное чутье все слабеет и слабеет.

Третья форма – это «хорошо смазанная машина». Здесь потеря подлинных мыслей и чувств приводит к размыванию личности, мастерски описанному Джоном Марканом у многих его персонажей. Такому человеку уже легко приспособиться к другим и принять их правила и условные соглашения. Он чувствует, думает, делает, верит в то, чего от него ждут или считают правильным окружающие. Степень эмоциональной омертвелости здесь не выше, она просто заметнее, чем в остальных двух группах.

Эрих Фромм хорошо описал эту сверхприспособленность[73] и вывел ее социальное значение. Если мы включим сюда остальные две формы «барахтанья в луже», то увидим, что это значение увеличивается с учащением такого образа жизни. Фромм правильно указал, что эта картина отличается от обычного течения неврозов. Невротика очевидным образом влекут по жизни и мучают его конфликты; а это – другие люди. Часто у них нет и особых «симптомов» вроде тревоги и депрессии. Первое впечатление вкратце таково, что они не страдают от нарушений, а им словно чего-то не хватает. Фромм заключает, что это скорее дефектное состояние, чем невротическое. Он рассматривает этот дефект не как врожденный, а как результат того, что точность была сломлена с детства силой. «Дефектность» Фромма и мое «барахтанье в луже» могут показаться лишь разными названиями, но, как это часто бывает, разница в терминологии – это всего лишь разница в осмыслении явления. Если подумать, то трактовка Фромма вызывает два интересных вопроса: правда ли, что «барахтанье в луже» – состояние, не имеющее ничего общего с неврозом, или же это исход описанного мной процесса? И