— Тори вообще против Европарламента, — сказал Иоанн. — Если они узнают, что я хочу, чтобы премьер-министр Великобритании заботился о благе каких-нибудь эстонцев так же, как о благе подданных Его Величества, в своём чае я найду цианистый калий.

— Они могут, — закивал де Смет. — Я позвоню в Лондон, как только они включат вас в свои ряды, я сразу же дам вам членство в «Альянсе», и мы приступим к работе над декларацией. Команда будет смешанная, я так понимаю, от нас, вашего отца и от Уайтхолла?

— Так я планирую, — ответил Иоанн. — Юристы уже выкатили мне список замечаний, и он в шесть раз больше исходного текста…

— Да, — ответил де Смет, — юридический статус тоже нужно хитро определить…

— Это не может быть законом, — сказал Иоанн. — Но форма рекомендацией должна быть обязывающей, иначе это просто благие пожелания.

— Все законы, мистер Касидроу, это и есть просто благие пожелания, — рассмеялся де Смет. — Я считаю, нужно ориентироваться на Декларацию прав человека. Общие положения в политике, которым мы обязуемся следовать… То есть мы и так им следуем, но вы правы, их необходимо публично огласить, чтобы защитить будущее. Святость человеческой жизни, отрицание национализма и стремление к общему благу, поддержка демократии и прав человека во всём мире, ответственность политиков… Как много споров мы предотвратим, если признаем эти ценности традиционными и закрепим их преемственность, подытожим достижения нашей интеграции… Но не торопитесь, мистер Касидроу, не торопитесь, — прервал полёт своей мысли де Смет. — Нам предстоит долгая и тяжёлая работа. Это дело не года и даже не двух. Нам нужно подготовить почву, обойти острые углы…

Они обсуждали «Конституцию морали», которую отныне было решено называть «Акт Касидроу», ещё несколько часов. Иоанну показалось, что де Смета эта идея завела не меньше, чем его самого: он сыпал предложениями, сетовал на оппозицию и называл документ «новой Декларацией независимости». После плодотворного рабочего дня де Смет пригласил Иоанна в новый корейский ресторан на Артвельде и, запирая дверь кабинета на ключ, заметил:

— Старое здание, но не хочется тут всё переделывать под электронику; знаете ли, в ключах и замках есть свой шарм, уверен, как англичанин вы меня понимаете.

— Безусловно, — согласился Иоанн. — Безусловно!

За прошедшие годы аэропорт в Берне не изменился — здания отремонтировали, водрузили на крыши солнечные батареи и покрыли светоотражающими стёклами, но они так и остались недомерками, не выше трёх этажей. Семиэтажная диспетчерская вышка казалась на их фоне Гулливером среди лилипутов.

После дождя выглянуло солнце, отражаясь в лужах посадочной полосы; с гор опускался туман, обволакивая и погружая в альпийский транс. Стоя на верхней ступеньке трапа, Иоанн замер на какую-то секунду, и пассажиры за его спиной недовольно закряхтели.

Его ждал старый, потрёпанный «мерседес», возле которого стоял человек в бейсболке с надписью «Школа-интернат Смайли» и держал в руках табличку: «Иоанн Н. Касидроу». «Старый Смайли так и не удосужился обновить автопарк», — усмехнулся Иоанн, садясь на заднее сиденье машины — обитое потрескавшейся от времени коричневой кожей и без удобного подголовника. Стекло чистое, но без регулятора прозрачности — эту функцию в модели десятилетней давности выполняла обыкновенная шторка. По тому, как водитель вёл машину, Иоанн понял, что она не оборудована автопилотом.

«Как будто вернулся на пятнадцать лет назад», — благостно подумал Иоанн, глядя в окно. Леса, всполошённые ветром, петляющие автотрассы, поля и монолиты окружённых дымкой гор, бело-серая небесная мантия, уходящая вдаль, куда по свободной дороге неслась машина. Здесь ничего не изменилось, здесь всё осталось как раньше. В самом центре Европы, на распутье между Францией, Германией и Италией, энергичных и вечно спорящих, вечно молодых — Швейцария оставалась неколебима, спокойна и мягка, как снег в предгорьях.

Приглашение на тридцатилетнюю годовщину основания школы с трудом добралось до адресата. Электронный секретарь модели «Фукуро-Z» — новое приобретение Иоанна, недешёвый, но необычайно полезный в делах искусственный интеллект, справляющийся с прямолинейными организационными задачами лучше любого человека (разве что с заваркой чая наблюдались проблемы), — счёл, зная загруженность хозяина в работе над «Конституцией», что тот поехать не сможет, и даже составил текст письма с извинениям для м-ра Смайли.

Но, на беду виртуального ассистента, Иоанну позвонил Стивен и спросил, не желает ли «серый кардинал европейской политики и современный Марло» увидеться с ним в Швейцарии с 15 по 19 мая, на торжествах в школе-интернате, где они оба похоронили лучшие годы своей юности. Или, может быть, «господин Касидроу столь поглощён спасением мира от бюджетного дефицита», что и в этом году проигнорирует своего «американского» друга?

Чарльзу Касидроу исполнилось семьдесят семь, и теперь он жил в Фарнборо, ухаживая за своей умирающей женой, матерью Иоанна, жизнь которой поддерживали еженедельные переливания крови и нанотерапия широкого спектра, убивающая постоянно возникающие раковые клетки. Он посоветовал сыну включить в список консультативного совета «Конституции» Смайли и не приглашать того в Брюссель или Лондон, а самому прибыть в его швейцарские владения.

— Старики это ценят, — улыбался отец, глядя сквозь очки и поворачивая голову немного вправо, прикрывая миниатюрный слуховой аппарат. — Когда мы работали над «новыми школами», то прислушивались к предложениям Смайли. Он умный человек, кстати, его пример вдохновил нас создать Аббертон, и Европейский совет нас поддержал потому, что дети многих влиятельных людей учились у него вместе с тобой… Так что езжай, если не случится войны. Лишним не будет.

Иоанн уехал, оставив на помощников перепроверку соответствия части «О защите демократии» со Второй редакцией Лиссабонского соглашения и конституциями стран — членов Евросоюза. Разбор юридических тонкостей его утомлял: когда он замысливал свои «Семь заповедей» (так их прозвали в кулуарах Брюсселя), он и не представлял, какой титанический объём работы придётся проделать, чтобы ввести нравственную оценку в правовое русло. Официально документ, работа над которым по мере приближения слушаний в начале следующего года давалась всё сложнее и сложнее, назывался «Положение о нравственных ориентирах в истории Европейского союза», но чаще о нём говорили как о «Конституции сердца» Европы.

Эти слова придавали Иоанну сил каждую ночь, когда он, устав от работы в офисе, приезжал домой, но не ложился спать, а переносился в иную реальность, в свою «Бесконечную весну». Кажется, этой книге не было конца, и она оставляла Иоанну всего два-три часа на сон, но он продолжал её писать, порой возвращаясь к началу — «посвящается Мэри».

Он не знал, когда закончит и закончит ли вообще. Публиковать «Бесконечную весну» Иоанн не собирался: он писал её для себя, только для себя, и не хотел делить её ни с кем — это было бы предательством по отношению к духу Мэри, который, Иоанн верил, обретался у него за плечом и тихонько шелестел крыльями, проверяя его на искренность. Это будет самая честная книга из всех, когда-либо написанных человеком, думал Иоанн, и жаль только, что её никто никогда не прочтёт. Не в этой жизни.