Но тщетно. Пруссаки вполне обоснованно желали основательных гарантий, а таковых не было, да и быть не могло. Ответ короля был учтивым, но непреклонным.

«Я всем сердцем желаю [писал он] восстановления мира между нашими странами, но ради его обеспечения необходимо будет закрепить хотя бы вероятность того, что мы сумеем убедить Францию принять результат наших усилий, не продолжая войны с Францией. В данный момент я сожалею, что неопределенность, в которой мы пребываем относительно расстановки политических сил в армии в Меце, а также во Франции в целом, лишает меня возможности сделать шаг в сторону переговоров, предложенных Вашим Величеством».

Базен написал Бисмарку 23 октября, но с тем же результатом. «Предложения, полученные нами из Лондона, в данный момент совершенно неприемлемы, и я с большим сожалением вынужден заявить, что не вижу в дальнейшем возможности на достижение результата путем политических переговоров» – таков был ответ Бисмарка. Миссия Буайе потерпела провал.

24 октября ответное послание Бисмарка обсуждалось на военном совете в Меце. Кофинье, как и предупреждал, прекратил поставки продовольствия войскам 20 октября – ежедневная норма отпуска хлеба для населения составляла теперь 300 граммов, – а собственными запасами военные обходились лишь еще два дня. Военные, если не могли заплатить за еду в городских кафе, вынуждены были довольствоваться похлебкой с кониной. Ко всем бедам добавилась и ненастная погода, которая первые 10 дней октября оставалась прекрасной, хоть и прохладной, но без дождей. Внезапно пошли дожди, превращая лагеря в озера жидкой грязи, где считаные оставшиеся лошади грызли гривы и хвосты друг друга, а солдаты просто лежали в палатках, пытаясь укрыться от непогоды. Некоторые бродили поблизости от мест расквартирования в надежде разжиться хоть картошкой на полях, на что немцы смотрели сквозь пальцы. Другие – и их становилось с каждым днем больше – в отчаянии пытались сдаться в плен пруссакам, однако те их принимать не желали. Все надежды на прорыв рухнули, но Базен предоставил своим командующим корпусами право заявить об этом открыто. 24 октября он созвал военный совет, настаивая на том, что прорыв все-таки возможен, согласно прежней договоренности, и готов был выслушать на этот счет идеи о том, как этот прорыв осуществить. Лишь Дево, сменивший Бурбаки на посту командующего императорской гвардией, несмотря на молодость, быстро завоевавший репутацию самого откровенного из командиров Базена, отнесся к этому серьезно и предложил атаковать Сен-Прива. Ладмиро, Фроссар, Кофинье и Лебёф напрямую заявили, что их личный состав откажется участвовать в подобной операции, а Солей указал, что, даже если и отважиться на прорыв, то прусские орудия тут же превратят французов в фарш еще до того, как они успеют дойти до позиций немцев. Канробер оказался самым большим оптимистом: одна треть армии, считал он, все же сумеет прорваться, но в таком случае она распадется из-за отсутствия войскового подвоза, а пруссаки просто добавят себе еще один лавровый венок победителя. Итог заседания военного совета сомнений не вызывал. Даже сейчас никто не осмелился вслух произнести позорное слово «капитуляция». Просто согласовали, что необходимо оговорить условия, при которых французская армия не потеряла бы лица. Пруссаки должны рассматривать вопрос о войсках и о крепости по отдельности, принять заверения французских генералов в том, что больше никаких атак на пруссаков не последует, и армии спокойно выйти из крепости.

Подобные расчеты были просто абсурдны. Командующий прусскими силами слишком хорошо понимал, что для подобной уловки, вполне в духе XVTII столетия, не было никаких шансов на осуществление в «войне народов», даже если не надо было опасаться удара со стороны Луары. Он был готов освободить офицеров и генералов под честное слово, как это было в Седане, но французы сами отказались принять подобный вариант. Условия, предлагаемые пруссаками, были предельно просты и обсуждению не подлежали. Крепость должна быть сдана, армия должна сдаться в плен, и все вооружения должны быть переданы в исправном состоянии. 26 октября военный совет принял эти условия. Кто-то предложил, чтобы, по крайней мере, привести в негодность оружие, а запасы пороха взорвать, но большинство выступило против. Такое нарушение условий не соответствовало бы принципу en regie, оно подвергло бы армию опасности стать жертвами репрессий, что, в свою очередь, привело бы к вакханалии недисциплинированности и, как результат, к распаду, который сам по себе, в глазах солдата регулярной армии, куда позорнее даже поражения. На пике поражения армия обязана принимать удары судьбы с достоинством и не нарушая данных ею обещаний.

Жаррасу, как начальнику штаба, выпало детально разработать церемонию капитуляции. Пруссаки вновь напомнили о том, чтобы все вооружения были собраны и переданы им вместе со знаменами. Готовность Базена принять и соблюсти эти условия, вероятно, вызвала наибольшую ненависть современников и не только их, чем какой-либо еще эпизод всей кампании. В его дневном приказе от 28 октября, в котором маршал ссылался на прецеденты генерала Клебера и маршалов Массены и Сен-Сира, «как и вы, исполнявших свой долг, пока им хватало человеческих сил», он категорически воспретил порчу вооружений. Он дал конкретные приказы насчет знамен, их надлежало сложить в арсенале, а его протесты в ходе суда о том, что он якобы собирался их там сжечь, и что соответствующий приказ затерялся, и что пруссаки помешали ему это сделать, лишь подрывали остатки доверия к нему. Некоторые полки вообще отказались их сдавать и скрыли их в городе. Генерал Дево велел в его присутствии сжечь знамена императорской гвардии.

Наконец Базен завершил картину позора своей армии, отказавшись даже от почетных условий капитуляции, которую неожиданно предложили пруссаки. Французы получили бы возможность маршировать в плен строем, бок о бок, под звуки оркестра и с офицерами верхом во главе колонны. Как объяснял потом пруссакам явно сконфуженный Жаррас, Базен принял бы упомянутые достойные условия, но только в том случае, если бы немцы все же отказались их выполнить: сославшись, к примеру, на непогоду. Более поздние объяснения Базена лишь ухудшили отношение к нему. Войска явно не годились для подобных спектаклей, их боевой дух был сломлен задолго до капитуляции, да и неизвестно чем бы это все кончилось, пройдись они при оружии перед пруссаками. Трудно удержаться от мысли, что больше всего он опасался за себя – командира, которого солдаты толком и не видели с самого начала осады и чья некомпетентность послужила причиной того, что они оказались в плену. Поэтому 29 октября, то есть в день сдачи крепости, он в одиночестве незаметно прокрался к немецким аванпостам. Раньше вечера его не ждали, и Базен провел весь день на вилле в пригороде, созерцая сад под непрерывным дождем. Таков был финал трагедии человека, единственной положительной чертой характера которого было бесстрашие, не столь часто встречавшееся даже среди французских солдат, финал, состоявший в том, что этот не знавший страха человек в последнюю минуту сплоховал.

Нельзя всерьез обвинять одного только Базена в самом факте капитуляции. С армией, которой отвели роль агнца на заклание, никакого иного решения и быть не могло. И при этом трудно понять, какой цели послужила бы попытка прорыва, если единственная армия, способная кардинально изменить обстановку в лучшую сторону, была разгромлена и пленена в Седане. Именно по этим двум различным пунктам он и должен был ответить. Первое – за свою неспособность настоять на своем плане прорыва в августе, когда его армия была целехонька, а Мак-Магон (и Базен знал об этом) уже спешил к нему на подмогу, и второе – за свою неспособность уже после Седана принять решение, то ли рассматривать армию как военный актив на службе правительства национальной обороны, то ли использовать ее как инструмент для наведения внутреннего порядка и установления международного мира. Его долг француза требовал действовать согласно второму варианту, то есть организовать оборону так, чтобы армия оставалась армией и таким образом как можно дольше умеряла бы пыл Фридриха Карла. Прибегнув к более экономному рационированию провианта в войсках и в самом городе с того самого дня, когда новость о Седане стала известна, Базену, вероятно, удалось бы продлить сопротивление по крайней мере до середины ноября. Поступи он так, весьма вероятно, что Мольтке был бы вынужден снять часть сил из-под Парижа и бросить их против французских войск у Луары, и операция Трошю из Парижа, возможно, произошла бы в этом случае при куда более благоприятных условиях. Аннулирование заключительного военного решения было маловероятно, но провал французов не был бы столь позорным, их военные активы, более или менее разумно распределенные, – все это заметно укрепило бы их позиции в ходе мирных переговоров. И в качестве альтернативы – если Базен считал, что революция 4 сентября освободила его и его армию от всех обязательств в отношении французского правительства, – он должен был действовать еще более решительно и даже жестко. Окажись на его месте командующий, сочетавший в себе патриотизм Дюмурье с умом Талейрана, он, возможно, сыграл бы заметную и отнюдь не постыдную роль в трагедии крушения Франции. А вышло так, что неуверенность Базена придала всем его попыткам столь смехотворный и жалкий характер, как и его военным успехам, в лучшем случае вызывавшим сочувствие. А он, невзирая ни на что, все же достоин нашего сочувствия. Да, другие военные уже после него вынуждены были сталкиваться с обстоятельствами, требовавшими принятия отнюдь не простых решений, но куда менее мучительными, и мало кто из них, пройдя сквозь выпавшие на их долю испытания, оправдал доверие и сохранил репутацию. В конечном итоге они во многом повторили участь маршала Базена.