Среди героев Куваева именно пара Саяпин – Мельпомен обладает повышенной библейской «нагруженностью». С одной стороны, история их отношений проецируется, как уже было сказано, на легендарный сюжет о Каине и Авеле, а с другой – на евангельскую притчу о Марфе и Марии. Гендерная инверсия, сопровождающая второе уподобление, не должна нас особенно смущать. Главное здесь то, что Мельпомен, единоутробный брат Саяпина, как и новозаветная Мария, «избрал благую часть, которая не отнимется у него». Неслучайно Саяпин, подобно Марфе, «заботящийся и суетящийся о многом», но чаще всё же о целях не слишком нравственных, постоянно называет Мельпомена праведником. Мельпомен действительно вполне достоин такого именования, но сам он метит несколько выше, подталкивая нас к тому, чтобы отождествить его с апостолом Петром. Своё подлинно христианское, всепрощающее отношение к брату-предателю он шутливо объясняет подспудным влиянием своей профессии: «У меня зла на него нет. Рыбаки – народ всепрощающий. Из нашего брата апостолы выходили. Я думаю, что, если бы я на него зло держал, отомстить как-то ему старался, Ваньке бы легче жилось. Может быть, даже и помирились бы. А так – он в вашей деревне спрятался, и нет ему хода из неё никуда. Стоят заградительные столбы, и на столбах приколочены доски с надписями: „Ванька-Каин“. Ему мимо них не пройти».

Это несомненное апостольское начало заставляет нас видеть в некоторых словах и репликах Мельпомена скрытые значения, тесно связанные с новозаветной символикой. В эпизоде, когда Возмищев передает Мельпомену предложение Рулёва наладить заготовку рыбы в «бичевом» совхозе, Мельпомен, который знает об экспериментах Рулёва только понаслышке и не может пока разобраться, чем именно мотивированы его действия, нетипичные и странные в глазах обывателя, излагает посланцу-филологу собственное понимание основных этических правил: «Если видишь заблудшего и презираешь его – пройди мимо, не демонстрируй презрение. Он и так знает, что его презирают. Если видишь озверевшего – бей его, но только пока он озверел. Если тянешь ему руку помощи, знай, что ты уже утратил право бить. И твой долг, человека, а не общества, понять его душевный изъян. В ряды он и без твоей помощи встанет. Рулёва хочу повидать. Рыбалкой вашей займусь (курсив наш. – Примеч. авт.). Будь здоров и иди в другую сторону». В этом фрагменте выделенная фраза выходит за пределы хозяйственно-бытового значения. Да, Мельпомен соглашается на предложение Рулёва, но его праведность, близкая чуть ли не к равноапостольности, заставляет слышать нечто иное. Подлинный смысл произнесённых Мельпоменом слов заключается в обещании заниматься не столько промысловой добычей рыбы, сколько ловлей человеческих душ – тем самым делом, которому посвятил себя апостол Пётр.

Апостольское служение Мельпомена – не единственное подражание Христу, встречающееся в прозе Куваева. Как помним, «Иисусом от арктической геологии» назван в «Территории» Семён Копков. Близок к святости и Николай Шаваносов из «Тройного полярного сюжета». Иногда это подражание сопровождается смещением каких-то важных и привычных деталей, а сам подражающий обнаруживает в своём поведении черты, напоминающие юродство. Вот как, к примеру, описывает Куваев совместную трудовую деятельность двух рабочих из поисковой партии Монголова: «Голова Кефира, стоявшего в бадье, была уже на уровне среза шурфа. Он терпеливо и бесстрастно взирал на Седого, как некий Христос, не возносящийся, а уходящий вглубь».

В повести «Азовский вариант» имя Спасителя низводится на уровень прозвища, которым награждён распорядитель винного заведения, проще говоря забегаловки, в маленьком южном городке. Этот именовавшийся Иисусом Христом хромой человек «получил библейскую кличку из-за неодолимой склонности стоять за стойкой, раскинув руки по стенке, со склонённой в печали головой – точь-в-точь Сын Божий на голгофском кресте». Упоминание имени Сына Божьего в сниженных, сугубо бытовых контекстах вроде бы должно карнавализовывать описание происходящего, вызывая лишь смеховой эффект, однако всё обстоит значительно сложнее. Из-за того, что азовский Иисус Христос испил когда-то на войне полную чашу страданий, эпизоды, где он упоминается, звучат не как фрагменты бурлескной, травестированной поэмы в духе «Энеиды» Котляревского, а как эпизоды южнорусского апокрифического Евангелия: «Иисус Христос открыл своё заведение сегодня позднее, значит, будет жаловаться на то, как мозжила всю ночь отстреленная нога»; «Иисус Христос иногда жил в шоке войны, куда возвращала его боль в ноге, отрезанной двадцать лет назад. Солдатская инвалидная песня помогала забыть поля, где визжало железо, и запах госпитальных бинтов». Даже простое исполнение им нехитрых служебных обязанностей приобретает черты почти что Евхаристии, ограниченной, правда, одним лишь вином без всякого присутствия хлеба: «Иисус Христос слез с кресла и налил два стакана – с сухим вином для Адьки и креплёным мутно-бордовым портвейном для Трёх Копеек» (Адька – это, как нетрудно догадаться, уменьшительно-просторечная форма имени Адольф, а кличка Три Копейки, которую носит выпивающий с Адькой «профессиональный браконьер», никак писателем не объясняется, характеризуясь как «странная», и только).

В определённые моменты куваевская «христология» мотивируется процессами не духовными, а физиологическими. Так, недуг, сразивший Баклакова во время марш-броска по Кетунгскому нагорью, стимулирует возникновение способности к новозаветным чудесам, конкретно – к хождению по водам: «Болезнь как бы высосала из него остатки телесного притяжения, и Баклаков сам себе казался невесомым – захочется, будет шагать по воде».

Там, где есть Христос, рано или поздно неизбежно возникает Антихрист. Таким Антихристом, замаскированным под Христа, но заботящимся исключительно о личной выгоде, является в «Правилах бегства» дед Лысков. Его жизненная установка сводится, по словам Мельпомена, к следующему: «Пригреть человека вроде меня (неприкаянного, попавшего в сложную ситуацию, лишённого крова и даже минимальных средств к существованию. – Примеч. авт.). Дать ему место работы, ласку, дать почувствовать две ноги. И на этом взять себе толику денег».

Разумеется, герои Куваева, за исключением, вероятно, Мельпомена, далеки от понимания теологических тонкостей и богословских терминов. Их религиозное чувство, как правило, носит стихийно-бессознательный характер, не подчиняющийся жёстко заданному канону. Показателен в этом отношении диалог между Чинковым и Апрятиным, которые тревожатся за судьбу Васьки Феникса и Салахова, оставшихся в тундре без еды, топлива и средств связи с внешним миром: «Вы верите в бога, Апрятин? – Не знаю. Но в эти дни я молился. – Молитесь и дальше. Если же вы неудачник и ваши люди погибли – я вас отдам под суд и вышвырну из геологии навсегда. Идите на рацию и передайте от моего имени радиограмму в Город о том, что срочно нужен самолет Ан-2 на лыжах. И молитесь, молитесь, Апрятин, вашему богу».

Легко понять, что бог Апрятина – это не Иегова, не Христос и не Будда. Наверняка Апрятин молится какой-то расплывчато им понимаемой высшей силе, способной прийти на помощь в трудные минуты жизни.

Складывается впечатление, что Куваев верил в достижение праведности и святости сугубо земными путями, далёкими от соблюдения официальных религиозных канонов и предписаний.