ратуше, форменный мундир городского главы, яркая роспись потолка в зале, где тот принимал посетителей, синева в окнах и зелень еловых веток. День был очень солнечным, свет бил отовсюду, и белизна снега резала глаз. Поэтому Герхард морщился, подходя к дому.

Поэтому он был не в духе. Почти зол.

Юный стражник скучал у крыльца. При виде Герхарда он выпрямил спину и попытался придать лицу серьезное выражение. Герхард усмехнулся и покопался в памяти, вспоминая его имя. Сид. Сокращение от чего-то более громкого и звучного, не то от имени святого, не то от праздника, накануне которого Сид родился. Примерно так здесь имена и давали – по календарю или по наследству.

Герхарду показалось, что Сид чем-то не то напуган, не то встревожен. Глаза выдавали его: обычная восторженность сменилась виноватым выражением, какое бывает у щенков, когда те что-то воруют или портят.

– Ну? – спросил Герхард, когда мальчишка поздоровался с ним, вытянувшись по струнке. – Что-то не так?

Взгляд Сида метнулся в сторону, к двери в дом.

– Вас ждут, – сказал Сид. – Внутри.

– Я же просил никого не пускать, – холодно произнес Герхард, показывая свое недовольство. – Меня нет, сегодня не принимаю, ушел в ратушу до позднего вечера, – выпалил он почти с раздражением все то, что пришло ему в голову, все отговорки, которые можно было бы придумать.

Почему так сложно выполнить приказ, когда тебя просили просто не впускать никого в дом?

Взгляд Сида стал еще более виноватым. Щенка ткнули носом в то, что он наделал.

– Она… она сказала, Мастер, что для нее ваша дверь всегда открыта.

Герхард замолчал. Он отошел на шаг назад от напуганного, расстроенного мальчишки и убрал руки за спину. Ему казалось, что так он выглядит строже.

Утром, когда он выходил отсюда, у него в руках было несколько листов плотной бумаги – отчет.

Сейчас руки были пусты.

– Вас ждет Видящая, Мастер Герхард, – пояснил Сид. – Она пришла буквально вот-вот. Словно подгадала к вашему возвращению.

***

Раз в три месяца Герхард Оденберг выходил из дома в лучшем костюме и шел к городскому главе, чтобы рассказать тому, как тиха и спокойна жизнь в Йарне и окрестных землях. Здесь действительно было тихо, несмотря на близость Бергрензе – высоких гор с их лесами, ущельями, озерами и ледниками.

Горы были границей, как ни посмотри. Естественной природной границей с Геллингхеймом – раз. Границей Изнанки, как любой подобный ландшафт: слишком уж темны были здесь чащи, слишком быстры реки, слишком глубоки пещеры. И, если верить в то, чем занимался Мастер дель Эйве, Бергрензе когда-то были еще одной границей – глубокой, древней, очень важной для мира. А жить на границе – опасная практика, поэтому тишина, стоящая в Йарне все эти годы, действовала Герхарду на нервы.

В лесах, конечно, исчезали люди, каждое лето кто-то тонул в реке, каждую зиму – уходил под лед. Кого-то задирали звери, кто-то погибал, сорвавшись с обрыва вниз, ничего удивительного. Ничего… особенного, такого, с чем не смог бы справиться город без волшебника.

Это и составляло предмет договора, заключенного между Герхардом Оденбергом, как представителем Йарны, и Юлианом дель Эйве, как представителем неких сил, не имевших имени, но имевших власть в этих землях. Именно поэтому жизнь в Йарне была тихой, а сам Герхард давно не работал ни с чем серьезнее присмотра за порталом, поиска пропавших людей и предметов, лекарства и…

И еще кое-чем еще.

Это кое-что сейчас сидело в гостиной, той, которая предназначалась для встречи гостей, выходящих из Двери. Хрупкая молодая женщина в сером пальто, с тонкими черными косами, похожими на двух змеек, лежащих у нее на плечах. Она была бледной, с ввалившимися щеками, словно давно не высыпалась толком и так же давно голодала. Герхард привык видеть ее такой.

Но вот к светлым, словно выцветшим глазам он так и не смог привыкнуть.

– Здравствуйте, Мастер Герхард, – сказала она, улыбаясь нервной улыбкой задерганного ребенка.

На вид ей было куда меньше лет, чем на самом деле.

– Здравствуй, Хёльда, – ответил он. – Как насчет выпить со мной чаю?

– С превеликим удовольствием, – она легко встала, оттолкнувшись от подлокотников кресла.

Темные косы скользнули по плечам – и правда как змейки.

Волшебство в этом мире распределялось не слишком честно. Сказать по правде, оно само по себе рождало несправедливость. Если бы не Законы, стоящие выше любого из волшебников, эта несправедливость ощущалась бы сильнее, чем сейчас, но даже эти законы не могли истребить ее полностью.

Кому-то везло больше, и к его таланту прилагалась семья и богатство, кому-то меньше, и ему приходилось зарабатывать талантом на жизнь, тратя самого себя с пользой для общества. А кому-то не везло совсем. К примеру, женщинам, склонным к волшебству. Особенно тем из них, кто родился в глуши, в такой, как Йарна, и никогда отсюда не выберется, как ни крутись.

Как представитель Ковена Герхард присматривал за несколькими такими. Ничего особенного. Одна из них могла искать пропавшие вещи, вторая – двигать тяжелую мебель силой мысли, когда злилась, а вот с Хёльдой действительно были проблемы.

Она была Видящей.

То есть зрила незримое, знала вероятности, видела все повороты там, впереди, и чужое прошлое тоже. Это, конечно, накладывало свой отпечаток на ее разум.

За те несколько лет, которые они были знакомы, Герхард так и не привык к ее взгляду – пустому, словно направленному в никуда. Хёльда не была слепой, нет, она просто смотрела не так, как обычные люди. И мир в ее голове был совсем другим, не таким, как у обычных людей.

Этот талант не был чем-то поразительным. Он не помогал, скорее, мешал, превращая Хёльду не в уважаемую провидицу, а в городскую сумасшедшую, которая иногда делала не слишком полезные, но правдивые предсказания и давала советы там, где их не просили. И в прошлом, когда была моложе и честнее, лезла туда, куда лезть не следовало.

Ее знали, но не слишком любили. Никто, даже родная сестра, которая вроде бы присматривала за девушкой – так, как умела. Герхард тоже присматривал – так, как умел, потому что в этом, в том числе, состояли его обязанности.

Чай Хёльда пила молча. Как всегда

Герхард предложил это не из правил гостеприимства, а потому что испытывал к Хёльде странную смесь жалости и страха, непонятно только, за нее это был страх – или он шел от нее, как от любого существа, близкого к границам. Так некоторые относятся к безнадежно больным котятам или выпавшим из гнезда искалеченным птенцам.