Папа отошел от меня и направился к нему. Я услышал, как он произнес:

— Почему ты не прислал мне телеграмму, что едешь? Я бы послал кого-нибудь встретить тебя на станции, чтобы ты успел на службу.

— Вот как? — воскликнул, как всегда резко, Филип. — Мне показалось, что когда мы расставались в июне, ты обещал, что и пальцем не пошевелишь, чтобы помочь мне. Ты наказал мне, чтобы я никогда ничего у тебя не просил.

Черной неуправляемой волной злость смыла мое горе. Мне захотелось крикнуть папе: «Скажи ему, пусть убирается! Он нам здесь не нужен! Пусть уезжает к себе в Корнуолл и никогда больше не возвращается!»

Но папа тронул Филипа за плечо и тихо сказал:

— Дорогой Филип, я часто говорю сгоряча, а потом жалею. Да и с тобой, я уверен, такое случается. Я не могу выразить словами свою признательность тебе за то, что ты приехал на похороны. Надеюсь, ты останешься с нами на несколько дней.

— Я никогда больше не буду жить с тобой под одной крышей, — произнес Филип, и, потрясенный, я услышал в его голосе дрожь. — Никогда.

— Хорошо. Я не буду уговаривать тебя вернуться в школу или отговаривать от возвращения в Корнуолл. Я просто не хочу, чтобы мы расстались.

Он покачал головой.

— Я хочу вернуться в Зиллан к маме.

И тогда папа проговорил спокойным голосом, который болью пронзил мое кровоточащее от горя сердце:

— Как поживает твоя мать?

Я повернулся и побежал. Я вбежал в церковь и спрятался за задней скамьей у колонны. Рыдания разрывали мне горло и сотрясали тело. Я плакал и плакал, словно мне было пять лет, а не пятнадцать; я оплакивал маму и себя, и пока я плакал, прошлое беззвучно закрыло за собой двери, а я остался в холодном настоящем, не смея смотреть в будущее.

Уильям нашел меня часом позже.

— Мы тебя повсюду ищем, — сказал он. — Я уже начал волноваться. — Он присел на скамью рядом со мной и обнял за плечи. — Ну-ну, старина, — проговорил он. — Пожалуйста. Пора остановиться. Надо постараться снова стать собой, как и прежде. Мама ушла, и ничто ее не вернет. И менее всего слезы.

— Да, но… — Я не мог говорить. — Что теперь с нами будет? — с болью произнес я в конце концов. Но говорить все еще было трудно. Мне на ум приходили только простые, неловкие слова. — Пока мама была жива, все всегда было хорошо… а теперь, когда она ушла, нет ничего твердого… надежного.

— Ну же, дурачок, не говори ерунды! Что теперь случится? Ты думаешь, папа позовет нас к себе в кабинет, отрастит рога, начнет изрыгать пламя и велит, чтобы мы больше носа на порог не показывали? Я тебе удивляюсь! Откуда такое неверие в папу? Конечно же он будет заботиться о нас, как и прежде. Не глупи!

Но папа все же позвал нас к себе в кабинет, чтобы обсудить наше будущее. Правда, он подождал до сентября, когда наше горе поутихло и я начал с тоской думать об учебе. Алленгейт уже давно казался заброшенным и покинутым; Мариана после похорон в слезах обещала заказать себе черные платья к лицу и вернулась в Лондон, а Маркус уехал в Корнуолл, чтобы наконец навестить мать; гувернантка мисс Картрайт увезла Жанну и Элизабет на месяц в Борнмут, потому что папа считал отдых у моря полезным для них после стольких печальных дней дома, а Хью уехал на неделю погостить к школьному другу в Норфолк. В день отъезда Хью, вечером, когда папа наконец остался один в доме со мной и Уильямом, он пригласил нас к себе после ужина в кабинет, и я инстинктивно понял, что он хочет поговорить о нашем будущем.

— Ну что ж, Уильям, — начал он дружелюбным тоном, — поскольку ты мне ничего не говорил, я не стал организовывать твой отъезд в Оксфорд в следующем месяце. Но, я думаю, ты уже решил, какую профессию хочешь избрать. Какое решение ты принял?

Уильям покраснел. Мне стало жаль его, потому что я знал, что он не любит учиться, а учиться надо было, если ему пришлось избрать бы профессию, потому что призвания к церкви или армии у него не было. Ему не повезло, что он не родился деревенским сквайром, которого по достижении двадцати одного года ожидала бы твердая рента, но папа некоторое время назад ясно дал нам понять, что, хотя по завещанию нам и достанутся деньги, нам всегда придется зарабатывать на жизнь. Мама тоже объясняла, что такое отношение естественно, потому что папа не любил, когда молодежь ведет праздную жизнь, и поскольку мама считала это правильным, я тоже принял это, не жалуясь. Но теперь я начал злиться. Маркус только что закончил учиться, но никто и не думал о том, что ему надо зарабатывать на жизнь. Он, похоже, принимал как должное тот факт, что проведет молодость, не ударив пальцем о палец. Мне показалось ужасно несправедливым, что Уильям, который был старшим сыном, вынужден заботиться о средствах к существованию, в то время как Маркус мог делать, что ему заблагорассудится, не думая о том, на какие деньги он это делает.

— Что ж, папа, — скованно произнес Уильям после неловкого молчания, — боюсь, мне очень трудно принять решение. Дело в том, что о единственном, что мне по душе, не может быть и речи, поэтому мне в голову не приходит, чем еще заняться.

— Я горячо приветствую, когда люди занимаются тем, что им нравится, — сказал папа. — Что у тебя на уме?

— Ну… по правде говоря, мне бы хотелось управлять поместьем, проводить много времени на свежем воздухе, но я понимаю, что управляющий — это занятие для людей из очень низкого класса, поэтому, боюсь, ты этого не одобришь.

К моему удивлению, папа заинтересовался.

— Управление поместьем требует много навыков, — заметил он вполне мирно. — Мне бы, конечно, не хотелось, чтобы ты избрал такую карьеру, но если ты склоняешься к этому, Уильям, я не стану тебя останавливать. Думаю, я даже смогу помочь тебе поначалу и обеспечить тебе обучение на большой усадьбе.

Уильям просветлел и подался вперед.

— Как это мило с твоей стороны, папа! Ты… ты уже знаешь, на какой усадьбе?

Папа взял из коробки на столе сигару. Я инстинктивно напрягся, но заставил себя расслабиться. Даже семь лет спустя папины сигары напоминали мне о той столовой в Брайтоне.

— Да, — сказал папа, долго раскуривая сигару. — Да, я уже знаю, на какой усадьбе.

Тогда я понял. Я уставился на него, но он на меня не смотрел; он был слишком занят тушением спички, и неожиданно я перенесся в Брайтон, когда папа сквозь облако сигарного дыма говорил: «Боюсь, мне надо сказать кое-что, о чем следовало сказать давным-давно».

— Какая это усадьба, сэр? — невинным голосом спросил Уильям.

— Пенмаррик, — ответил папа.

Наступило молчание. Я сжал кулаки и уставился в пол, сжав зубы.

Папа принялся объяснять. Он решил на время оставить Оксфорд и вернуться в Пенмаррик, чтобы работать над книгой. Ему всегда хорошо писалось в Корнуолле, кроме того, Пенмаррик был его домом, и он начал по нему скучать. Что касается Алленгейта, то он решил его продать. Мы, конечно же, понимаем, почему. Дом и для него, и для нас полон воспоминаний: тут Роза болела… страдала… умирала… Он больше не хочет здесь жить. Кроме того, он уверен, что Корнуолл нам понравится. Мы оба родились там, хотя поначалу можем найти Корнуолльский Оловянный Берег странным, но со временем мы привыкнем…