– Кому об этом знать, как не мне.

– Да. Не хочу уподобляться мудакам из «Чистоты расы», но я работаю в поселении почти десять лет и должен сказать, что модификанты тринадцать ближе к инопланетянам, чем кто бы то ни было.

– Я слышала то же самое о женщинах.

– От мужчин, да. – Явуз отхлебнул салеп и улыбнулся. В вечернем полумраке и льющемся из ларька желтоватом свете он производил впечатление человека жизнерадостного. Над воротником куртки – загорелое лицо хорошо питающегося человека, да и под свитером виднелось небольшое, но приметное брюшко. Казалось, жизнь обошлась с ним милостиво, поместив в европейское отделение АГЗООН. Волосы его пребывали в академическом беспорядке, глаза, в которых отражался свет, смотрели весело. – Естественно. Интересно вы, люди, устроены по сравнению с нами!

– «Вы, люди»?

– Я, конечно, шучу. Но мужчины и женщины существенно различаются между собой генетически, – тут Явуз ткнул большим пальцем в сторону залитого светом ресторана и двух мужчин возле окна, смотревших друг на друга, – и точно так же эти двое отличаются и от меня, и от вас.

– Это из той же серии, что и «вы, люди», – кисло сказала Севджи. – Так?

Явуз хохотнул:

– Справедливое замечание. Если говорить о выработке тестостерона, готовности к насилию и сниженной способности к сочувствию, пожалуй, да. Это скорее мужские черты, чем женские. Но с другой стороны, никто никогда не пытался создать женский вариант тринадцатых.

– Насколько нам известно.

– Насколько нам известно, – вздохнув, вторил он ей. – Как я понимаю, готовность к насилию и пониженная эмпатия именно те свойства, которые старались усилить ученые, поэтому неудивительно, что они предпочли создать мужчин, а не женщин.

Его взгляд всего на миг переместился куда-то за ее плечо, в сторону моря.

– Порой, – сказал тихо он, – я стыжусь того, что мужчина.

Севджи, чувствуя неловкость, поерзала на своем табурете, вертя в руках кружку с напитком. Разговор шел по-турецки, и она говорила несколько коряво из-за недостатка практики, и по какой-то причине, быть может из-за детских воспоминаний, связанных с тем, как взрослые бранили ее за плохое поведение, турецкое слово «стыжусь» придало словам Яуза какую-то мрачную силу. Она почувствовала, как к щекам, несмотря на холод, прилила кровь, и причиной тому было сочувствие.

– Я имею в виду, – продолжил он, по-прежнему не глядя на Севджи, – мы определяем уровень цивилизованности страны по тому, какими правами обладают в ней женщины. Мы опасаемся государств, где женщины до сих пор дискриминируются, и не зря. При расследовании насильственных преступлений справедливо предполагается, что нарушителем, скорее всего, окажется мужчина. Социальное доминирование мужчин в обществе предвещает несчастья и страдания, потому что, в конце концов, все беды от мужиков.

Взгляд Севджи метнулся к окну ресторана. Стефан Неван, подавшись вперед и жестикулируя, что-то убежденно говорил. Марсалис бесстрастно смотрел на него, забросив руку на спинку стула и склонив голову набок. Эти двое мужчин вели себя совершенно по-разному, но от обоих исходила одна и та же энергия. Одно и то же ощущение первобытной силы. Сложно вообразить, чтобы кто-то из них заговорил о стыде. Каким бы ни был повод.

Вопреки себе она ощутила глубоко внутри, в животе, какое-то теплое чувство. Щеки снова вспыхнули, на этот раз сильнее. Она откашлялась и быстро сказала:

– Думаю, можно взглянуть на это иначе. В Нью-Йорке у меня есть подруга, Мелтен, она – имам. Она говорит, что это социальный вопрос, про стадию эволюции. Вы ведь мусульманин, да?

Явус ткнул языком в щеку и улыбнулся:

– Номинально.

– Так вот, Мелтен говорит… Она тоже турчанка, в смысле американская турчанка, и, конечно, верующая, но…

– Ну да, – протянул Явуз, – представляю себе, на такой-то работе.

Севджи засмеялась:

– Точно. Но она суфий-феминистка. До разгона училась в Ахвазе[49] у Назли Вальпур. Вы слышали о школе Рабиа?[50]

Сидевший напротив нее мужчина кивнул:

– Я о ней читал. Это же насчет ибн Идриса[51], так? И вопросов власти во времена после пророка?

– Ну, Вальпур и Идриса она цитирует, но в основном обращается к самой Рабии аль-Басри[52] и рассматривает ее интерпретацию религиозного долга как чистой религиозной любви в качестве… э-э… ну, знаете, прототипа феминистического понимания ислама.

Затем она вдруг замолчала, осознав происходящее. Дома, в Нью-Йорке, она не разговаривала о подобных вещах. Она редко ходила в мечеть, времени на это вечно не хватало, а беседы с Мелтен прекратились вскоре после смерти Итана. Она была слишком зла на Бога, в которого, возможно, больше не верила, а из-за его предполагаемого отсутствия злилась на всякого, кто совершал ошибку – становился на его сторону.

Но Баттал Явуз лишь улыбнулся и отпил салеп.

– Ну да, похоже, интересный подход, – сказал он. – А как ваша подруга-имам увязывает свой исламский феминизм со всяким противоречащим ему дерьму в текстах хадисов[53] и Корана?

Севджи нахмурилась, мобилизуя заржавевший турецкий словарный запас.

– Ну, знаете, дело в циклах. С точки зрения исторического контекста, вначале нужен был ориентированный на мужское начало цикл цивилизации, потому что без мужской силы создать культуру невозможно. Чтобы появился закон, и искусство, и наука, вначале должно появиться аграрное общество и не вовлеченный в трудовые процессы класс, который мог бы все это развивать. Но общество такого рода должно поддерживаться принуждением, и довольно жестким, если судить с точки зрения сегодняшнего дня.

– Это так. – Явуз кивнул на двух тринадцатых в окне ресторана: – Для начала пришлось бы уничтожить всех ребят вроде этих.

– Она – клиентка. – Карл взял вилку и подцепил с подноса ломтик баклажана. – Мы, вообще, собираемся это есть?

Глубокая последняя затяжка, поднятые брови. Неван затушил окурок.

– Ты теперь на вольных хлебах?

– Так было всегда, Стефан. У меня есть лицензия от АГЗООН, и Агентство обращается ко мне, когда я им нужен. В остальное время я живу как любой другой человек.