Два Арбата, интеллигентский и военный, сойдясь на главной своей площади, сошлись на неуместности там Гоголя поверженного. «Духом схимник сокрушенный», Гоголь действительно чужой этим Арбатам.

И древнему Арбату опричнины: в его артериальном и геометрическом узле явилась внешняя фигура. Да, опричный орден был пародией на монастырь; но Гоголь, хоть не принятый в монахи, не был и пародией монаха. Как и опричного царя, Гоголя посещает ад, и оба прибегают к покаянию; но Гоголь кается нелицемерно.

Первопечатник представи'м на старом гоголевском месте, где ныне «новый» Гоголь. Представи'м тем легче, что «нового» доселе обстоят фонарные столбы от «старого», со стилизованными под средневековых львами, лежащими у каждого столба. Хотя и не имперские, смешные, львы совсем не шли «старому» Гоголю и не совсем идут Гоголю «новому», даже такому победительному. А Первопечатника они сопровождали всюду: от московского Печатного двора, в гербе и на фасаде которого соседствуют единорог и лев, до Львова, где его могила. Как Первопечатник, «новый» Гоголь переведен в мажор, поставлен на ноги и держит будущую книгу – записную книжку, рукопись. Поскольку рукописи, якобы, в Арбате не горят.

Вот пункт, в котором «старый» Гоголь, монумент и человек, особенно расходится с арбатцами.

Арбатцы, впрочем, знают способ признавать «старого» Гоголя за своего: помнить, что он не нравился советскому правительству и сослан. Его смирение, которое как раз и не понравилось, арбатцы ставят паче гордости и выдают за фронду.

«Старый» Гоголь в самом деле соприроден этому Арбату, но иначе. Арбат трактован в монументе областью конца интеллигенции. И попросту закатной стороной Москвы. Так же трактует арбатскую периферию – Девичье Поле – памятник Пирогова с черепом в руке. Оба, Гоголь и Пирогов, садятся там, где солнце.

Там, где оно восходит, поднимаются Первопечатник, Минин и Пожарский. На возражение, что эти трое отмечают не восток, а самый центр Москвы, нужно припомнить обстоятельства начала города. Есть два холма, восходный и закатный. Прибыток и ущерб. И есть зенит над ними.

Memento mori – Царское место – Скальпель – Архетип – Петр

Памятник Пирогову. Открытое письмо. Начало XX века

Мыслитель изваян над черепом, чтобы нашедший изваяние остановился в собственном размышлении – и вдруг нашел себя стоящим внутри замысла ваятеля, стал бы сам нашедшим череп.

Пирогов c черепом в руке поставлен на Девичьем Поле, перед фасадом университетских Клиник, на полпути от Института акушерства с церковью к Патологоанатомическому институту с церковью. От института к институту и от церкви к церкви, с востока на запад, следует, ломаясь, внутренняя улица Клинического городка – Аллея жизни. Пирогов стоит на внешней, параллельной улице, носящей ныне его имя, но сообщает ей тот же внутренний, «внутриквартальный» смысл. Подняв глаза от черепа на круг воображаемого зрительского амфитеатра, он следит ход солнца как ход жизни.

Клинический городок Московского Университета на Девичьем Поле. Аллея жизни.

Вид с колокольни церкви Михаила Архангела при клиниках.

Фото 1913

С высоты этого хода памятник отыскивается в центре речной излучины, лицом к окружности заречных гор – Нескучного и Воробьевых, поднимающихся, по примеру солнца, от востока через юг и опускающихся к западу.

Общий вид клиник Московского Университета. Съемка из Новодевичьего монастыря. Фото 1910.

Справа – Большая Царицынская (Большая Пироговская) улица. В глубине по центру – церковь Михаила Архангела при клиниках. Правее и ближе —

На высоте Нескучного, на Малой Калужской улице, жил автор изваяния, скульптор и архитектор Владимир Шервуд. Его руке принадлежат часовня Плевны, Исторический музей. Памятник Пирогову датируется годом смерти Шервуда (1897). Memento mori – ближний смысл этой итоговой работы, укорененный в символизме и в самой пространственной ориентации Клинического городка.

Задумчивость над черепом – излюбленный мотив романики, и готики, и ренессанса, и барокко. Сама согбенная под мысленными сводами фигура Пирогова решена, пожалуй, в духе раннего модерна, возвращающегося в скульптуре к храмовым прообразам. Напротив, кресло, водруженное на постамент с обильными цитатами из Пирогова, исполнено в академический традиции, в которой выдержан и Пушкин Опекушина. Кресло как будто сделано не скульптором, а мебельщиком, до последней бахромы. Однако мебельщиком царским, ибо Шервуд подставляет Пирогову трон.

Стулья и кресла размножают царский трон, всегда единственный, тем самым похищая, узурпируя его для всех и каждого. Стул как ничто другое утверждает нововременскую царственность любого человека, пересаженного с каменных скамей античности и со средневековых сундуков и лавок. (Стул сокровищ – правнук сундука.)

Тогда партикулярная фигура Пирогова в царском кресле есть фигура узурпатора. По видимому смыслу монумента, этот узурпатор – разум. Или его носитель, фаустовский человек. Место под ним – «горнее место рассудка». Зал древнего сената или царского синклита превращен в анатомический театр, где некто с места цезаря показывает опыт. Показывает, видимо, ученикам, юнцам, занявшим тоже не свои места, но опустелые скамьи мужей совета.

Круговое самозванство.

Свободная рука фигуры то ли указывает на особенности черепа, то ли его благословляет. Неопределенность жеста, для традиции нехарактерная.

Здесь размышление преткнулось бы, если не знать, что из руки похищен скальпель. Как и другой московский Фауст – Первопечатник – Пирогов был занят в обе. Ибо для Фауста «В начале было дело» (Гёте).

По другим свидетельствам, в орудии опознавался зонд – заточенный для проницания живых ран стержень.

Легкий настолько, чтобы быть легко похищенным, зонд или скальпель равновесил с черепом по смыслу. Царственность монумента удостоверялась осмеянием торжественной иконографии царя. Череп смеется из левой руки, подменяя яблоко державы. Яблоко прообразует землю, подлежащую руке царя; землю живую. Череп смеется и этому смыслу, пытаясь равняться земле, из которой добыт.