— Как встретились с Мухачевым?

—А как? Зашел к нему, он один дома был. Говорю, есть, говорю, хорошая наводка на наколку. «Тачка» чья-то новая у теплотрассы стоит, бесхозная, или на время поставлена. А в ней все, и магнитола, и шапка зимняя мужская. Навер­няка и в «бардачке» что-то есть. Опять же колеса снимем, кое-что из запчастей раскурочим. Если вечером, никто не увидит.

— Он согласился?

— Ну, неохотно. Как я сказал, что будем колеса сни­мать, у него на морде сразу скука образовалась. Он рабо­тать не любит, сачок, одним словом. Но, вижу, мысль, что в «бардачке» могут быть случайно оставленные деньги, его заинтересовала. Пошел, сучок драный...

— Дальше?

— Дальше пришли на теплотрассу, пешком. В просеку. Я ему и говорю: «Ой, — говорю, — Клоп, глянь-ка, маши- ну-то без нас увели!» Он заозирался. Я нож переложил в наружный карман, веревку достал, говорю ему: «Всё, Клоп, кончилось твое время. Конец тебе, сучок, многим ты зла наделал, а больше всего мне да Лизе».

Эдя снова нервно задрыгал ногой.

— Он сопротивлялся?

— Откуда? Забздел сильно, хотел что-то сказать. А я об­хватил его левой рукой и правой рукой нанес ему удар в горло, чуть ниже кадыка.

— Вы раньше кого-нибудь убивали таким образом?

Алиев сделал детски-простодушные глаза.

— Да вы что, гражданин начальник! Никогда! Я нико­го ранее не убивал. У меня только кражи. А в колонии опытные «мокрушники» учили. Там времени много свободного, в колонии-то. Слушаешь, слушаешь, на ус мотаешь.

— Проверим...

— Это ваше дело, прокурорское, чтоб проверять.

— Я не прокурор, а следователь. И следствие интересу­ют подробности. Мы с вами на место убийства выедем, для проведения следственного эксперимента. Это само собой.

Но вы мне и сейчас, под протокол, расскажете, как разви­вались события.

Роль рассказчика явно нравилась Алиеву, возвышала его в собственных глазах, придавая значимости. Он охотно продолжил:

— Ну, я, значит, подумал, может, и не убил. И второй раз, — тут Эдик задумался, то ли вспоминая, как было дело, то ли продумывая, как ему это дело преподнести следова­телю, чтобы убедить, что убивал он один, — я, значит, его ударил... Сейчас, гражданин следователь, соображу. — Он наморщил лоб, изображая всем своим миловидным, но од­новременно неприятным личиком вечного юноши сосре­доточенную работу мысли. — Так, значит, я второй раз его ударил ножом в плечо.

— Почему в плечо? Удар в горло мог оказаться смер­тельным. А в плечо-то зачем бить?

— Соскользнуло... Хотел в сердце, но нож соскользнул, согнулся, попал в плечо или где-то рядом. Муха захрипел, упал. Я, значит, отбросил его в сторону. Все равно он по­гнулся. Достал веревку, накинул ему на шею и сдавил.

— Вот вам веревка, покажите, как вы это сделали. Вот, я шапку на руку надел, рука — это шея, как вы накинули веревку? Семен, — обратился Михаил к вызванному по­мощнику, — сфотографируй нас на память. Так, хорошо. Запомнили, как вы душили Муху? Потом этот эпизод мы с вами восстановим во время следственного эксперимента. Дальше?

— Я сдавил ему горло, сколько было сил, и он перестал хрипеть.

— Значит, умер от «струнки»?

— Выходит, так.

— Которую вы ему на шею набросили?

— Ну, стало быть, так.

— А вот справка судмедэкспертизы...

— Чего там?

— А там написано, что душил Мухачева человек боль­шой физической силы, к которым вы, как будто бы, не от­носитесь.

—- Ну, не знаю. Эксперты тоже ошибаются...

— А вот справка криминалистической экспертизы. Со­гласно этой справке, вы, будучи ниже ростом Мухачева, не могли нанести смертельный удар ему ножом в горло сзади...

— Как было, так и рассказываю.

—А вот справка медиков, — смерть Мухачева наступила не в результате асфикции...

— Чего?

— В смысле — не от удушения, а от ранения в шею, ко­торое было нанесено человеком достаточно большой фи­зической силы, и не сзади, а спереди покойному Мухачеву. Ну да ладно, к этому мы еще вернемся. Действительно, могут и эксперты ошибаться, тем более что у вас — чисто­сердечное признание. Какой смысл вам на себя-то нагова­ривать?

— Да, действительно, какой смысл наговаривать? Как было, так и рассказываю.

— Рассказывайте дальше.

— Он упал. Хрипеть перестал. Я нагнулся, снял с него кроссовки. Я знал, у него мой размер обуви. Так что крос­совки мне подошли. Свои старые тут же бросил.

— Зачем же следы совершенного преступления ос­тавлять?

— Да растерялся... Все ж человека убил. Хотя и суку драную.

— Что еще сделали?

— А еще расстегнул на нем куртку и рубаху.

— Зачем?

— А затем, что если не зарезал, не убил, так чтоб он, сука, замерз насмерть. Морозы тогда стояли, гражданин следователь, страшные. У меня даже руки озябли, пока пу­говицы расстегивал. Ну, потом забросал снегом. Отволок к просеке и забросал снегом. Что? Шапочку Мухи куда дел? Да не помню. Если и была, так бросил. На нем хорошего так только кроссовки и были. А их я снял.

— Слой снега был толстый?

— Зачем?

— Я имею в виду, вы хотели скрыть следы преступ­ления?

— Да нет. Так, чтоб в глаза не бросалось. Там мало кто ходит, в лесосеке возле биохимкомбината. Слава у тех мест плохая. Химия. Один раз сосед туда кошку, что издохла, отнес, да поленился хоронить. На следующий день про­трезвел, решил похоронить, пришел, а от нее один скелет остался. Химия. Я и подумал, снежком забросаю и лады. Никто труп через пару дней не признает. И следов не оста­нется. Правильно?

— Может, и правильно. Не учел только, что зима да и комбинат вполсилы работает. Ладно, речь не об этом, даль­ше что делали?

—А что? Дело сделал — перекур. Правильно? Покурил и пошел домой.

— Дома жене что-нибудь рассказывали?

— А зачем? Она спала. Я разделся, чаю попил и к жене под теплый бок.

Помолчали. Покурили. Михаил курил нервно, жадно затягиваясь, никак не мог преодолеть отвращение к чело­веку, сидевшему напротив. Муха, никчемный, безалабер­ный Муха со вторым малопочтенным именем «Клоп» проглядывал изъеденным химией черепом сквозь улыбаю­щееся миловидное личико лисенка, лишь слегка напрока­зившего, лицо Эдуарда Алиева.

Михаил загасил окурок. Ударил резко ладонью по столу. Алиев испуганно вздрогнул.

— Значит, говоришь, чистосердечное признание?

— А как же, гражданин следователь.

— Пиши.

Алиев загасил окурок, приготовился писать.