—Ну да, а что? Саньки Ахтаева вообще в городе не было в тот день.

— А Роман и Дробов были?

— Ну, это вы всегда проверить можете.

— Проверили. Были.

— Значит, были.

— В убийстве они принимали участие?

— Нет. Зачем... Это мои счеты с Мухой...

—Ладно, оставим Дробова и Романа Ахтаева пока в сто­роне. Расскажите о своих «счетах» с Мухачевым. Почему у него была кличка, он что, блатной?

— У нас у всех кликухи, больше от имени образованные. У него от имени, в смысле — от фамилии — Мухачев, зна­чит — Муха.

— Он был связан с уголовными элементами?

— А как же, у нас сплошной уголовный элемент, с кем же дружить?

— Отложим вопрос как философский. У Мухачева были другие клички?

— А как же? Конечно.

— Какая же?

— Клоп.

— Почему?

—А он как клоп — присосется, и болтает, болтает. Несе­рьезный был человечишка. Шестерка.

— А вы, значит, «пахан»?

— Не, я — «валет», я свое положение знаю и самоуваже­ние имею. Кабы не арестовали, со временем бы «паха­ном» стал.

Михаил с интересом взглянул на востроносенькое, ху­дое личико Алиева. Подумал: «Как причудливо складыва­ется представление о себе, как часто оно идет вразрез с тем, какое мнение складывается о человеке у окружающих. По манере говорить, вести себя, Алиев — типичная шестерка. А поди ж ты, амбиции... С другой стороны, что мы знаем о шестерках уголовного мира? Может, все мечтают стать «паханами»? А что, из таких вот честолюбивых и невзрач­ных парнишек, наверное, вырастают самые злобные и бес­пощадные «воры в законе». Этот будет свой воровской ко­декс держать жестко. Раз ему его «пахан» приказал все на себя брать, значит надо брать. Научишься подчиняться се­годня, завтра будут подчиняться тебе».

— Есть у вас еще такая возможность, если суд... жизнь вам сохранит. А нет, так «валетом» и помрете. Как Муха помер шестеркой, не дослужившись даже до «бекаса»... Впрочем, мы о другом.

Он еще раз оглядел тщедушную фигурку нервно пере­кладывающего ногу на ногу Алиева, повторил:

— Так вы говорите, неприязненные были у вас с Мухачевым отношения?

— Конечно, гражданин следователь, вы сами посуди­те — за что его, суку, любить. Несерьезный человек, шес­терка.

— Шестерка, говорите? А между прочим, в воровской иерархии вроде бы положение должен занимать выше ва­шего.

— Это почему?

—Ну, как же. Срок первый получил ранее вас, воровать, похоже, тоже стал раньше...

— Это ничего не значит. Вы, гражданин следователь, одно поймите. Не важно, кто когда начал, важно, как ты себя ведешь наделе. Вот, скажем, кража... Если из кварти­ры, то тут своя иерархия. И тот, кто лезет в форточку и открывает дверь кентам, тот последнее место занимает, за ним только тот, кто на стреме стоит. А первые люди, кто в хату входит, добро берет, ну, и, если надо, то, зна­чит, сопротивление хозяев или соседей, в том смысле, зна­чит, что...

— Я понял. Значит, Мухачев был «шестеркой» на «стреме»?

— Точно.

—А вы?

Молчит, мнется. Ясно, у него место в иерархии — вто­рое с конца, судя по его телосложению. А амбиции! Надо как-то его амбициозность в нужное русло направить. Кор­жев задумался, рассматривая, как шмыгает носиком Али­ев, как дергается у него нога, положенная на другую...

— Как вы познакомились с Мухачевым?

— Ну, он был в школе-интернате. И точно, гражданин следователь, вы правильно сказали, первую кражу он со­вершил, когда я этого дела еще и не пробовал. Видел я, мы в соседних дворах жили, Муха хорошо живет. Одна кражонка, вторая. А у него и денежки появились, какие мне и не снились. Мы с ним без отцов воспитывались. Он мне и предложил на «гастроли» съездить в Питер. Съездили. Хо­рошо. А на «гастролях» в Самаре нас и взяли. Сидели в раз­ных колониях.

— А после колонии? Встречались?

— Встречались, — помолчав, выдохнул Алиев.

— На какой почве?

— На почве совместного распития спиртных напитков. Не знаю уж откуда, но у Клопа всегда в «зажиме» бывал «пузырь».

— И вы, не уважая Мухачева и испытывая к нему непри­язненные отношения, тем не менее выпивали с ним?

—А что? Вино, оно и есть вино, с кем бы его ни пить.

— Ссоры бывали?

— А как же. Почти каждый раз, как выпьем, подеремся. Он не крупней меня, да я злее. Чаще я ему наддавал...

— За что?

— А вот хоть бы... Я тогда за Лизой ухаживал. Так он, сука, Муха этот, мне все уши прожужжал, что она давалка. А она честная. Я-то точно знал. Я у нее первый был. А он... Сучок, блин... Как выпьем, так он что-нибудь про Лизу и скажет. Я — по морде. Потом мирились.

— После вашей женитьбы на Елизавете Нистратовой отношения с Мухачевым не улучшились?

— Откуда? Только хуже стали.

— Почему?

— А обратно из-за Лизы. Он, сучок, к ней кадриться стал по-серьезному. Про меня всякое говорил. Ну, что я с дру­гими бабами, мол, что вот неплохо было бы ей меня нака­зать и мне изменить. Она шутя так, — это она мне и расска­зывала, — ему говорит: «А с кем же, например?» А он на серьезе: «А со мной». Сучок... Я, как она мне такое расска­зала, сильно его побил. Правда, не после того, как выпили, а до того.

—А потом выпили?

— Чего?

— Потом с Мухачевым выпивали, после того, как поби­ли его?

—А как же... Тем более, он поставил. Это так положено.

— И вы, зная, что Мухачев про вас такие гадости расска­зывает, все равно с ним встречались и выпивали?

— А что? Нормально. Одно другому не мешает. Но ненавидел я его сильно. Это точно. Чистосердечно при­знаю.

— И за это убили его, когда предоставилась возмож­ность?

— А что? Нормально. Тем более что он к Лизе кадрился, даже когда она была беременной. Во, сучок, я извиняюсь, гражданин следователь. Убивать таких надо...

— Расскажите, как созрел замысел убийства Мухачева, как вы осуществили задуманное.

— А как? Просто. В тот день, как Лиза мне сказала, что он к ней беременной приставал, пытался потискать ее в подъезде, я как услышал, так сразу взял в состоянии аффекта кухонный нож с деревянной ручкой, срезал в кухне над газовой плитой веревку тонкую капроновую, беленькую такую, значит, на ней белье Лиза сушит обычно.

— А чего не отвязали?

— А не отвязалась. Пришлось срезать.

—А другой в доме не было?

—Другой не было.

—Дальше?

—Дальше — положил нож и веревку в карман.