– Я, батюшка, с детства слушаю, я же здешний. И что ж, что балласт, главное – приплывал! А на корабле ли, на камне – это лишь стороны веры, не больше!

– Но ведь не в одних же ногах понимание! Это все попы придумали: пришел, услышал, поверил, якобы православие через уши вливается, а католицизм рационально, умом постигается. Нет, вы вот к Христу пришли, вы думали, головкой своей думали всего первее, сопоставляли: так – не так, а потом только и окрестились, да?

– Да нет, пожалуй, отец Борис, я как-то лапотно, поверил – и все тут, потом стал книги читать.

– Я не отрицаю, Христос – он всякого зовет, но речь не о нас с вами. Кругом – болото, и что страшно – затягивает. Нет, в Пазарани хоть тишина была, а здесь людно, здесь к Питеру ближе и к Москве – воздух иной. Нет, мой милый, не честолюбие это – истина! Католики, те хоть честно – отделиться, и стоп машина! У них Ватикан – государство, между прочим, а у нас – вечно под пятой, вечно по доносу!

– Отец Борис, отец Борис, погодите, вы все разом, все до кучи. Допустим, что болото, но вы-то сами, простите меня, бога ради, вы-то монах, над вами епископ, и послушание…

– Стойте, стойте – послушание? А кто сказал, что я не подчиняюсь? Мой епископ в Литве; я к нему езжу на исповедь. Я, знаете, когда Никанор скончался, замолчал, запрятался сперва, а теперь – не боюсь. Времена другие наступают – свобода слишком страшная. Даже отлучения не боюсь. Я, наверное, уеду скоро, в Рим уеду поучиться, а после вернусь, чтоб все с нуля начать, но не тайно уже, во весь голос – по капельке, по капельке и вода камень точит, вот! – Он мощно выдохнул и бросился вновь с той же силой: – Есть, есть и здесь умные люди, головой понимающие – Церковь должна быть единой и сильной. А то – страшно сказать – сдача получается. Врагу рода человеческого сдача, вы не думали? А послушайте: я долго умишко ломал, но есть доказательства – вы по-немецки не читаете, случаем? Нет, жалко. Умнейший человек, хоть и протестант, мне глаза открыл, пояснил, отчего все наши ужасы в этом веке. Ведь не станете же отрицать, что наш век особенный, – да все просто: Сатана взял на откуп у Бога землю на сто лет! Я сперва решил – бредни. Но чем больше размышлял, тем больше убеждался – страшная, жестокая, но правда. Сталин, Гитлер, Освенцим, Колыма, бомба атомная – а, заметьте, как полегчало немного, так сразу изнутри – СПИД за грехи, почище любой бомбы, – и чьих это рук дело? Нечистого, нечистого – не иначе! Вот же сбылось – читать уметь надо – четвертое царство по Даниилу-пророку! Но век наш кончается, Сергей, нам и быть теми судьями, что власть отнимут у зверя. Мы – не они, теперешние, – сделаем ее сильной, так же?

– Ох, отче, что до слов, так их всяк и всегда приводит, люди-то разные, а Церковь одна – они, к слову, люди эти в том числе, ее и сохранили.

– Глупость, все промыслом Божьим, они все погубили!

– Простите, батюшка, но народ не растерял веры: пусть гром не грянет – мужик не перекрестится, но перекрестится же, не намаз сотворит. Дело тут в природной вере, привычной исторически.

– Стоп! Стоп! Стоп! Вере в камушки? Или во Христа Иисуса?

– Так они привыкли к камушкам, это им только подмога, это их время, их родителей, их дедушек-прабабушек, куда против него?

– Какое время, какая история, русские своей истории не знают. Они еще и презирают ее. Нет, если по красным дням, так мы – герои, а на деле-то, на деле – дыра, нет, не было ничего. А я, по правде, устал. Мне сорок лет, я седеть начал, и что? Каков итог? Ждать тут, как Трифон, у моря погоды? Вера без дел мертва! Я, я создам настоящую русскую католическую церковь, сильную, что гранит, строгую, а тут – болото, размягчение и слезы одни.

– Батюшка, батюшка, стойте, окститесь, я, может, не понимаю чего, но чувствую, – в словах Сергея Хорьку послышался неподдельный ужас, – ведь это гордыня в вас говорит, это болезнь какая-то, вы – монах, я – мирянин, и вы мне такое… Нет, я плохой христианин, правда плохой, но уверен – ни один католик, если он в разуме, вас не примет, вы просто придумали все, это же жизнь земная, а у вас сплошь идеи. Вас ждут, вас здесь любят, я с бабками говорил…

– Они и дупло полюбят, надень на него рясу.

– Значит, так им надо – вы для них или они для вас?

– Именно, дорогой мой, ты просто еще не догонял – я за них, ради них, я ведь чистый русский, я и должен пострадать – Иисус меня зовет.

В этот момент запахло подгоревшим, и Хорек бросился к плите, выключил газ, но прервать их перепалку побоялся – он ничего почти не понял, но уяснил, что говорят по-российски на пределе, а значит, душевно. К счастью, отец Борис услышал грохот на кухне и как-то слишком быстро возник в дверях, словно не хотел больше оставаться один на один с реставратором.

– Готово?

– Подгорело немного.

– Ничего, по запаху чую – божественно; неси! Сергей, отведаете с нами рыбки?

Сергей не ответил, он как-то прибито сидел на краешке стула, кивнул только головой, скорей из вежливости. Отец Борис, наоборот, наложил себе и Хорьку целые горки парящих рыбьих филейчиков и принялся есть быстро и умело, нахваливая, чмокая губами:

– Вот ведь, готовить не умею, но есть ее – мастак!

Он и правда расправлялся с большой головой, как профессиональный рыбак: обсасывал глаза, выкусывал щечки, затем тянул мозговую желейку, а после смаковал каждую косточку, делая это так заразительно, что голодный Хорек набросился на свою порцию и смолотил ее молниеносно.

– Что, Сереженька, опечалились? Думайте, думайте, нам с вами, молодым, положено думать и действовать и вот таких олухов просвещать. Ты не обиделся? – подмигнул он Хорьку. – Где живешь-то?

– А… тут…

– Смотри, спи у меня на диванчике, места хватит, – отец Борис как читал его мысли, – дома, небось, несладко?

– Ага, – Хорьку приятно было признаться: смачно жующий рыбью голову отец Борис, простивший портфельчик, все простивший, не сказав ни слова в упрек, завоевал его, а что они там спорили – католики, камешки… он только уяснил, что Сергей в чем-то винился и отец Борис в чем-то винился, и это их обоюдное покаяние было близко и грело душу гораздо слаще привычного пьяного «Ты меня уважаешь…» или умильных материнских слез, оканчивающихся истерикой и зачастую колотушками, ну и, конечно, сам факт – монах и вдруг – с ним! – разговаривает, приглашает переночевать…

– Договорились! Сейчас чайку с малиной, а? – Отец Борис принялся разливать, но Сергей встал, поклонился.

– Простите, батюшка, мне пора, еще ехать на другой конец, я б для скорости водички.

Он жадно приник к ковшику, опростал его, затоптался в дверях.

– Ну, с богом! – Отец Борис обнял Сергея, они поцеловались. – Значит, только пристрелялись, еще о многом поговорим – зла нет на меня?

– Нет, что вы, отец Борис, поверьте, с чистой душой, только не верю я, жутко даже как-то, вы б…

– Ладно, ладно, думано не сегодня, – монах похлопал его учительски по плечу. – Иди с богом, приходи завтра, всегда, ладно? Дом открыт, раз я тебе не враг, и то чудно. А я тебя уломаю – мы, католики, если приходим, то раз, но навсегда.