Бегство его, непонимание серьезности момента – Хорек ведь рассчитывал на эффект портфельчика, который отец Борис, кажется, и не заметил, – его какое-то вполне человеческое, даже ребячливое поведение лишили Хорька уверенности, и, растеряв настрой, он затоптался в прихожей, и чертов портфельчик (не говоря уж о шиле) сразу оказался столь лишним, что он не знал, куда его и девать. Но и уходить было глупо – пришлось войти в круглую гостиную с большим столом, заваленным книгами, бумажками, какими-то конвертами с яркими, не нашими явно марками, с вазочкой, полной маслянистого печенья, и надкушенной плиткой шоколада. Пока он оглядывался, отец Борис из-за занавески еще раз извинился – он там вовсе не спешил, но и не подглядывал – занавеска плотно затягивала дверь. Хорек, дабы взять себя в руки, принялся водить глазами по стенам – сплошь, но в явном беспорядке были они заставлены книгами, причем полки не покупались, а навешивались, наколачивались по мере поступления, создавая тем самым бесшабашное, но внушительное впечатление. Книги были толстые, тонкие, в глянцевых иностранных обложках и просто с чужими буквами по переплету и всё больше новые, хотя затесались там и многотомная Библия, и какие-то еще с церковным шрифтом, что прочесть он не сумел. На подзеркальном столике стояла фарфоровая Богоматерь, незнакомо белая, с прорисованными умильными глазками, носиком, ротиком, и такой же фарфоровый Иисус с почему-то разъятым телом, где в углублении, в груди, было открытое его сердце с горящими язычками пламени – Иисус смотрел на него, склонив голову чуть вниз, поддерживая руками одежды. Несколько еще картинок, вырезанных из журналов, висели на стенах, приколотые булавками, – необычные, явно церковные, но какие-то непохожие на иконы, хотя люди там были с золотыми нимбами и на некоторых угадывались Христос и Богородица.

– Как насчет чайку? – раздалось вдруг из-за спины.

Хорек подскочил, не выпуская портфельчика из рук, уставился на отца Бориса, уже в рясе, но без большого нагрудного креста на цепочке, – тот держал в руках трехлитровый алюминиевый чайник так же неловко, как Хорек злополучный портфельчик. Мгновение они глядели только на руки друг друга, и Хорек вдруг онемел – все заготовленное, все слова, что копил и выстраивал в мозгу, вдруг испарились, и вновь дрожь проняла тело, докатилась до пальцев, и сказал он в результате совсем уже глупость, с отчаянья, вероятно:

– Если можно, пожалуйста.

– Отлично, я мигом! – отец Борис исчез на кухне, погремел там на плите, вернулся в комнату и, указав на стул, взял из рук портфельчик: – Значит, решился вернуть? Ну и Бог с ним.

Отложил его на диван, сам уселся поудобней рядом, в уголочке у валика, поднял голову и испытующе уставился на посетителя.

– Значит, веруешь во Христа? – спросил неожиданно и наставительно.

Хорек потупился. Надо было вскочить, бежать, уши запылали, как сердце на разрисованной статуэтке, но он не смог.

– Значит, веруешь, – пригвоздил монах, – а это – главное. Деньги, между прочим, мне полагается в кассу сдавать, но можно и не сдавать, – добавил он уже с улыбкой. – Впрочем, ты, наверное, спросить о чем-то хотел?

Хорек замкнулся пуще прежнего.

– Ладно. – Видя его нерешительность, отец Борис заговорил добрее, не так учительски, как начал: – Ты, небось, на отца Трифона обиделся? Не отпирайся – по глазам вижу. Это зря, прости ему, он, бедный, по привычке действует, да и растерялся. Признаться, ты нас утром напугал, ты, случаем, не болен?

Хорек едва сдерживал дрожь, но упорно молчал. Тогда отец Борис встал, прошелся по комнате, взял со стола книжечку с картинками, протянул Хорьку:

– Погляди, пока чайник не закипел, а я на кухне – если что, позовешь.

Как ничего и не было, ушел, оставил его одного. Дрожь постепенно унялась. Хорек понял, что ругать здесь не станут, и любопытство пересилило – он поглядывал на книжечку, но раскрыть не решался. Это была детская Библия с овечкой, Христом и Девой Марией на красной глянцевой обложке.

Так и сидел не шелохнувшись, ждал, почему-то внутренне уверенный, что так и надо – сидеть и ждать, отец Борис своим необычным поведением словно лишил его воли. Наконец священник принес горячий чайник, вынул из шкафчика чашки, налил себе и ему.

– Давай налегай, и с печеньем обязательно – мама из Питера прислала. Чем богаты, как говорится. Шоколад любишь? – Он отщипнул обкусанный кусочек, бросил его в рот и смачно зажевал.

Хорек с трудом выдавил из себя: «Спасибо», пододвинул чашку, принялся мешать ложечкой.

– Сахар, сахар положи, разбойничек, – совсем уже весело прикрикнул на него отец Борис, и от этого стало невыносимо тяжело, но опять не ушел – сидел, для приличия слегка макая губы в сладкий чай, так и не притронувшись ни к печенью, ни к шоколаду.

Отец Борис, будто не замечая его, раскрыл какую-то книжицу, уселся поудобнее напротив и погрузился в чтение, время от времени прихлебывая чаек, отламывая от шоколадки квадратики и отправляя их в рот. Молчание становилось невыносимым. Надо было уходить, но Хорька как приковало к стулу, и чем бы все кончилось – непонятно, если б в дверь вдруг не постучали.

– Входите, открыто, – отозвался отец Борис и поднялся встречать гостя, жестом приказав Хорьку сидеть.

Это был Сергей – реставратор. Он кивнул ему с порога как старому знакомому и протянул священнику большую рыбину, завернутую в плотную коричневую бумагу:

– Жерех, батюшка, берите на здоровье.

– Хорошо, хорошо, это спасибо, рыбку я люблю, – обрадовался монах. – На кухню ее, на кухню, женщина завтра придет, приготовит, грех, люблю жареную. Только вот долежит?

– Конечно, ее выпотрошить – и в холодильник…

– Ну, это я как-то… – отец Борис сконфузился, – не специалист.

– Давайте пожарю, – сам не понимая почему, вызвался Хорек.

– Отлично! Разберешься там? – монах не скрывал облегчения. Они поменялись местами – Хорек переместился на кухню, Сергей со священником ушли в гостиную.

Большого жереха, килограмма на два с половиною, чтоб не пачкать стол, Хорек вынес на улицу и разделал на доске в огороде. Только побросав куски на сковородку, поставив по новой чайник, он слегка выдвинулся из дверей в коридор и, притаившись, незамечаемый ими, прислушался к разговору.

Отец Борис наступал, яростно бросал слова, как припечатывал ими собеседника:

– Нет, нет, Сереженька, неправда. Я еще в семинарии понял – только всеобщность! Петр – камень, на нем Христос утвердил свою церковь, а значит, Рим – истинный центр христианства. Точно, точно. Я когда еще был келейником у Никанора, я тогда уже понимал: надо жестче, надо пост занять. Я к архиерейству и стремился, отчего и академию кончал, горел объединить церкви сверху в одно тело Христово. Теперь умалился. Никанор умер, меня направили в Пазарань, в глушь старгородскую, я роптал? А там до сих пор солнцу и деревьям кланяются. Да здесь, что ли, лучше? Камень этот возьмите, ведь смех один: приплыл на камне! Приезжал прошлый год один итальянский профессор, осмотрел камень да даже заахал от восторга: вся штука, выходит, выеденного яйца не стоит, представьте себе, камень сей сицилийских пород, его в Средние века использовали для балласта в трюмах. Был, значит, корабль, сгнил себе, а камушек остался. А они – нет, вы б послушали, Сереженька.