– Теперь, Роза, мы все потихоньку наверстаем, но мы совсем забыли про твоего мужа.

Когда Джим вернулся, Лорин предложил на английском:

– В картишки перекинемся, в рамми?

Следующий час мы играли в карты. Джим быстро наловчился и во второй партии уже вовсю менял карты и составлял комбинации. Увидев, сколько он набрал очков, он заулыбался. Старика ему побить не удалось, но меня он разгромил.

Лорин убрал карты и посмотрел на часы.

– Джим, иди в гостиницу за чемоданами. Останетесь у меня. В этом доме.

– Мы не останемся здесь. Зачем причинять вам столько беспокойства, – возразил Джим.

– Ты останешься, – сказал он тоном, не допускавшим возражений. – Это дом Розы.

– Я не могу. Все вещи не распакованы, – сказала я.

Я обычно распаковывала чемоданы, как только приезжала в гостиницу. Одежду нужно всегда вешать на плечики, она от этого только выигрывает.

Лорин закатил глаза.

– Джим… Роза, переводи хорошенько… Джим, я не видел своего дружочка почти тридцать лет. Мне за семьдесят. Кто знает, доведется ли еще встретиться? Вы оба остаетесь здесь. Ясно?

Я перевела его просьбу с улыбкой в знак полной капитуляции.

– Старик прав, Роза, – улыбаясь, согласился Джим и достал из пиджака ключи от машины.

Лорин вручил мне клей и ножницы, чтобы привести в порядок альбом матери, пока он готовит обед. Двигался он медленнее, чем раньше, но действовал уверенно, точно и ловко. Я переворачивала странички и приклеивала отлетевшие вырезки, прилепив статьи о Нью-Йорке, свадебные репортажи и фотографии, пока он накрывал на стол. Он выложил кусок ветчины и сыр на деревянные тарелки, булочки, ржаной хлеб, бокалы, тарелки, ножи и вилки, поставил бутылку красного вина.

Он сел, взял два бокала и налил в них вина.

– Альбом частично рассказывает о твоей жизни, – заметил он, колеблясь и вручая мне бокал. – Но здесь упущен важный эпизод.

– Да.

За деликатность я любила этого человека еще больше. Он так долго ждал, ничего не зная, и все же не давил на меня.

– Что произошло в Санкт-Галлене? С твоим ребенком?

Он покрутил бокал в руках, и рубиновая жидкость заплескалась о стекло, выдавая волнение.

Я сделала глубокий вдох.

– У меня родился сын. Его зовут Лорин.

Он вскочил от удивления и широко раскрыл глаза.

– Лорин?

– Я назвала его в твою честь, потому что человека лучше тебя не встречала.

Я протянула руку через стол и накрыла ладонью его руку.

– Я и сейчас так думаю. Ты сделал для меня больше, чем родители.

Он покачал головой:

– Твоя мать винила себя.

Он вздохнул.

– Просто она была слишком занята.

– И за это я ее ненавидела, – ответила я.

Но когда я произнесла это вслух, во мне что-то дрогнуло, я поняла, что ненависть ушла.

– Но, наверное, я и сама такая.

Может, ее бы простила, а себя никогда.

Я выпила глоток вина и начала рассказывать. Рассказала ему все про старого профессора Гольдфарба, про шитье платьев, про маленького Лорина, про фрау Шуртер и побег в Париж, чтобы разбогатеть. Потом о встрече с Мадлен, Диором и Шарлем, как, вернувшись за маленьким Лорином, обнаружила, что он меня не узнает, про усыновление и мои отчаянные поиски дальше, когда я узнала, что у него новый приемный отец и они уехали в Германию. О том, как я купила дом в надежде, что однажды он вернется.

Лорин не перебивал и долго молчал, когда я закончила рассказ.

Потом встал и забрал у меня альбом.

– Да, целая история.

Он положил альбом назад в шкаф и убрал ножницы, клей и газеты.

Я в изнеможении положила голову на руки.

– Я так и не уверена, правильно ли я поступила. Сделав первую ошибку, оставив его, не усугубила ли я ее, отдав его Шуртерам совсем?

Лорин положил руку мне на плечо, словно благословение или прощение.

– А что с Томасом? – снова усаживаясь, спросил он.

– Я долго считала его погибшим.

Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить, что я чувствовала. – Мне просто не верилось, что он не станет меня разыскивать.

– Значит, он не умер? Жив? – улыбнулся старик.

У них была странная дружба, но они по-настоящему любили друг друга.

– Не знаю, – неохотно продолжила я, не желая разбивать появившуюся у него надежду. – В 1963 году, когда я отправилась повидаться с профессором Гольдфарбом в Израиль, он мне рассказал, что Томас приезжал меня искать, но то было в 1948 году. За это время всякое могло случиться.

– По крайней мере, войну он пережил, и это хорошо.

Он постучал по столу.

– А сюда он не возвращался?

– Нет. А зачем? Тебя тут не было, – удивленно поднял брови Лорин. – Еще неизвестно, как бы его здесь встретили.

– Это точно. Я никогда не воспринимала его как нациста.

– Потому что он им не был. Это чувствуется, – Лорин посмотрел на руки. – Ему приходилось притворяться, чтобы выжить.

Я кивнула.

– И на этом след оборвался?

– Да. В 1948 году он был в Берлине. Это все, что я знаю.

Когда Джим вернулся с чемоданами, мы продолжили играть в карты и пить вино. Через несколько партий я сдалась и объявила, что устала.

Лорин улыбнулся.

– Скажи своему одаренному мужу, что я побью его в шахматы. Если он, конечно, играет.

Когда я перевела это Джиму, он усмехнулся и ответил:

– Скажи старику, что у него нет шансов. Отец меня хорошо вышколил.

Я старалась не улыбаться. В долине никто не мог побить Лорина Майера, но не сомневалась, что Джим окажется крепким орешком.

Я потягивала вино и следила за их лицами, напряженными и внимательными после быстрого начала. Оба они привыкли побеждать, каждый по-своему. Я слегка опьянела и задумалась.

Теперь я понимала, что Лорин всегда был влюблен в мою мать, но не опускался до интрижек. Он ждал своего часа. Что там за поговорка, ma chère, про черепаху? Ах да, тише едешь, дальше будешь. И даже сейчас он выжидал, взвешивая все «за» и «против». Он не спешил, его руки лежали на столе по обе стороны, безмятежно до той самой минуты решения, когда рука с осторожностью перемещала фигуру. Эти же руки держали Шляйха, пока Томас его душил.

Я встала и наполнила бокал водой из-под крана.

Повернувшись, я оперлась о мойку. Мне нечасто доводилось заставать Джима врасплох. Он склонился над доской, обозревая возможности каждой фигуры. Он занес руку над слоном, подержал, потом убрал, затем перешел к коню, метнулся к ладье, словно как только мысль пришла ему в голову, ее нужно непременно выполнить. Мысль и действие для него были почти