Никогда солдат не примирится

с оправданием такой кобеты:

каждый знает, что от рук арийцев

задыхались в душегубках дети.

Ладно. Пусть ублюдки будут живы.

Пускай вырастут. Но уж потом,

кровь арийская застынет в жилах,

коль узнают, кто был их отцом.

Всепоглощающая ненависть к эсэсовцам, к фашистам, провозгласившим себя «истинными арийцами», и вообще ко всему немецкому одолевала нас. Неправильно это, сегодня понимаю, но ненависть к врагам сидела в нашем сознании тогда крепко. Вспоминались крылатые фразы: «Нельзя победитьврага, не научившись ненавидеть его всеми силами души» или «Если враг не сдается, егоуничтожают». Вот и учились ненавидеть, стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации Ильи Эренбурга и других известных писателей призывали: «Убей немца!» Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю нашей Родины, но вопреки логике ненависть наша распространялась на всех немцев, на все немецкое, вражеское. Даже ремни немецкие кожаные с бляхой, на которой стояло «Got mit uns» («Бог с нами»), не нужны были нашим бойцам, у которых почти поголовно были обыкновенные наши толстые, брезентовые ремни. Они были особенно неудобными, если намокнут и от этого разбухнут. Несмотря на этот недостаток, наши грубые «брезенты» и не менялись у поляков на немецкие.

Здесь, в Кутно, произошло еще одно событие. Где-то уже в Белоруссии выловили сбежавшего еще на Нареве штрафника Касперовича, который тогда, в октябре 1944 года, под предлогом восстановления нарушенной телефонной связи дезертировал с поля боя. И вот теперь, в январе 1945-го, его изловили и зачем-то доставили к нам в батальон. Наверное, тот, кто принимал это решение, хотел в назидание другим штрафникам устроить показательное заседание Военного трибунала, а может быть, и показательную казнь, которую он по тому времени вполне заслужил. Так думали тогда у нас все: и офицеры-командиры, и офицеры-штрафники.

Поскольку его нельзя было оставлять без охраны, комбат решил поместить его на чердак дома, в котором размещался штаб. Выставили для охраны часового тоже из штрафников, строго предупредив его об ответственности за самосуд, независимо от обстоятельств, при которых это, не дай бог, произойдет. Касперович, понимая это, стал провоцировать часового демонстрацией попыток совершить побег и даже начал разбирать черепичную крышу и швырять черепицей в часового. Тот немного потерпел, призывая арестованного к порядку, но, в конце концов, не выдержал и выстрелил в него, ранив в плечо.

Пришлось отправить Касперовича в ближайший лазарет или госпиталь, держать там охрану, так как даже в столь тяжелое военное время по каким-то правилам считалось, что раненого или больного нельзя судить, а тем более казнить. Что произошло, в конце концов, с ним, так и не знаю. Не до него было, другие события отвлекли от этой истории.

В середине февраля комбат поставил мне задачу: добраться с тремя автомашинами до наших тыловых подразделений, оставшихся в тех польских деревушках, в которых все мы находились перед наступлением на Варшаву. Задание состояло в том, чтобы сориентировать оставшихся там старшин тыловых служб, куда им следует продвигаться, чтобы соединиться со штабом и основными службами тыла батальона. Так я тогда и не понял, почему это задание Батурин поручил мне, фактически уже полностью освободив от той странной должности при Бельдюгове. Может, все-таки этим он проявил ко мне запоздалую доброту и давал возможность попутно навестить жену?

Оставшемуся за начальника этого тылового подразделения старшине Ферманюку я передал эти автомобили с бочкой бензина, захваченной с собой предприимчивыми водителями. Сориентировал его в особенностях дорожной обстановки, передал ему карту с нанесенным на нее маршрутом движения до Кутно. А сам без предварительного согласия комбата и под свою личную ответственность решил «дать крюк» и заехать в госпиталь к Рите, поскольку он все еще оставался на прежнем месте, в Лохуве, несмотря на то, что линия фронта уже далеко продвинулась на запад.

Но получилось совсем не так, как предполагал. Бросившись ко мне и повиснув на моей шее, Рита вдруг запросилась со мной в штрафбат. Видимо, этот вариант она уже обсуждала с матерью, так как та, к моему удивлению, ее просьбу поддержала. Еще не зная, как на это отреагирует мой комбат Батурин, я согласился на эту «двойную игру», надеясь, однако, что будет нелегко уговорить начальника госпиталя на этот шаг.

Однако совершенно неожиданно для меня начальник госпиталя (а им был капитан медицинской службы Нисонов), приняв нас без проволочек, сердечно поздравил с недавней фронтовой свадьбой и, почти не раздумывая, дал свое «добро» и приказал кому-то срочно оформить соответствующие документы. Такое бесконфликтное разрешение, казалось, очень непростого вопроса, как мне потом рассказала Рита, объяснялось просто: она поставила в известность и мать, и начальника госпиталя о том, что решила уехать к мужу на фронт, где бы он ни находился и чего бы это ей ни стоило.

И вот в наших руках то ли отпускной билет, то ли предписание «убыть к новому месту службы в в/ч 07380». И буквально в этот же день, без каких-либо прощальных церемоний, собрав свои нехитрые вещички в рюкзачок, Рита была готова к «свадебному путешествию в штрафбат».

Пошептавшись о чем-то с матерью и братишкой и накоротке расцеловавшись с ними и со своими девушками-подружками, под одобрительные напутствия высыпавших из помещения госпиталя врачей, сестер и некоторой части раненых Рита прощально помахала им рукой, и мы тронулись в путь на поиски попутной машины. Добравшись так до какой-то железнодорожной станции, мы, к своему удивлению, узнали, что в сторону фронта уже ходят поезда.

В товарном вагоне, под стук колес, прижавшись от холода друг к другу, мы поехали, не представляя себе сюрпризов и финала нашего путешествия. Я постоянно сверял по карте, совпадают ли попадавшиеся названия станций с нужным нам направлением. К счастью, пока все совпадало. Не доезжая до Кутно, поезд остановился и дальше не шел, поскольку там железная дорога еще не была восстановлена. Далее мы добирались попутными автомобилями. Штаба батальона на прежнем месте не оказалось, он ушел уже вперед. Но сюда, к счастью, к тому времени добрался Ферманюк со своей небольшой автоколонной, и мы, уже сообща, получив сведения у местного военного коменданта о дальнейших пунктах следования штаба, отправились в путь.

Судя по карте, где-то не очень далеко должна быть уже и граница Германии, логова того самого зверя, который почти четыре года терзал нашу советскую землю, и сейчас пришло время расплаты за злодеяния. И хотя мы много месяцев ждали этого момента, наступил он все-таки как-то внезапно. Переехав невзрачный мостик через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: «Воин Красной Армии! Перед тобой логово фашистского зверя – Германия!», и сразу же за мостом, на повороте дороги, бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: «Berlin…km» и привязанной уже нашими дощечкой с броской надписью по-русски: «На Берлин!!!» А дощечка эта была привязана к столбу вместе с замерзшим, убитым, наверное, случайным осколком, старым, серо-грязным, бородатым козлом, с одним обломанным наполовину рогом. Вместо обычно ожидаемых надписей «Вот она, проклятая Германия» тут возникало, в связи с увиденным, другое словосочетание: «Вот она, вонючая Германия!»