Был он из тех демагогов, которые своей никчемностью и прямой бесполезностью в батальоне вызывали у боевых офицеров чувства недоброжелательности, граничащие с ненавистью. Его неумное морализирование по любому поводу нередко приводило к явному противодействию тому, за что он агитировал. К примеру, всех нас он назойливо агитировал не пить не только «наркомовских» чарок, но даже и крепкого чая, не курить, отказаться даже от мыслей о слабой половине человечества. От этих занудных политпрокламаций (или политнотаций, как называли его беседы офицеры) мы отделывались откровенным пренебрежением. И чтобы позлить этого «агитатора», наперекор его призывам пили нарочито крепкий чай или польскую «каву», одновременно нещадно дымя папиросами или махорочными «козьими ножками».

Я даже сочинил эпиграмму на Виноградова, соответствующую мелодии популярной тогда песенки Паганеля из кинофильма «Дети капитана Гранта»:

Жил хвастливый капитан,

Он занудливо болтал,

А «политику» любил, как поп ладан…

Он готов тебя поймать

И нотации читать,

Даже там, где ты надумаешь поспать.

И во сне, и наяву

Напевает всюду песенку свою:

«Вы не пейте, не курите,

Не…любитесь,

Для здоровья это вред, и большой!

Лучше больше вы политикой займитесь —

Из вас выйдет политрук мировой».

Конечно, некоторые буквы в этой эпиграмме каждый заменял по своему желанию…

Мы все тогда диву давались, откуда Батурин добывает такие кадры? Уж не из своих ли бывших подчиненных, отсидевшихся, как и сам он, почти всю войну где-то в тылах? Ведь у Виноградова даже медали «За боевые заслуги» – самой первичной из наград – не было…

Ну, да бог с ним, с Виноградовым. Только и авторитет Батурина этой странной близостью не укреплялся. Забегая наперед, скажу: и личный пример того же Виноградова абсолютно не соответствовал его высокопарным изречениям и нравоучениям. Когда уже перед самым окончанием войны (кажется, третьего или четвертого мая) было объявлено о выпуске очередного Государственного займа, «агитатор» этот с пеной у рта убеждал всех офицеров, что нужно каждому обязательно подписаться не менее чем на трехмесячный оклад денежного содержания, ибо «это необходимо для скорой победы».

Да мы и без него прежде так и делали, сдавая потом вообще все облигации в Фонд обороны. Когда же мы спросили у начфина батальона Кости Пусика, на сколько же подписался сам Виноградов, то узнали: только на один месячный оклад. Да и в отношении «женоненавистничества»: как оказалось, уже в Германии, после Победы, Виноградова судьба привела в госпиталь по поводу венерической болезни. Таким вот он был «праведником»!

Но это все происходило уже значительно позднее описываемых событий, и не об этом сейчас речь. Началось, как я уже упоминал, децентрализованное, так скажем, формирование и боевая подготовка подразделений, когда в каждой роте создавались сразу несколько весьма малочисленных взводов. О недостатках и положительных сторонах этого новшества я уже говорил.

Конечно, исключить полностью употребление спиртного, наверное, никто (разве только Виноградов?) не ставил целью. Тем более что «законные» поводы случались, и нередко: «обмывали» то награды, то новые воинские звания.

Иногда, на каком-нибудь очередном «сабантуе», как называл эти застолья Федя Усманов, по особо торжественному случаю считалось шиком вместо «бимбера» с его весьма неприятным «ароматом» употреблять чистый спирт, который доставали изредка. Спиртзаводов в Польше оказалось немало, и поляки этим спиртом успешно и выгодно приторговывали.

Пили его, как правило, неразведенным. Среди бывалых фронтовиков считалось дурным тоном этот спирт разводить, просто запивали его водой. В таких случаях в один стакан или кружку наливали спирт, а рядом ставили аналогичную емкость с водой. Иногда над кем-нибудь «подшучивали»: ставили вместо воды тоже спирт. Нужно себе представить ощущение этого человека, когда он, проглотив обжигающую «огненную жидкость» и, не переводя дыхания, спешил запить ее водой, а вместо нее в пылающую ротовую полость вливал такую же обжигающую дозу. Правда, тот, кто устраивал такой «сюрприз», всегда держал наготове воду, чтобы в критический момент прийти на помощь.

Вскоре на небольшом «сабантуйчике» «обмыли» и мои капитанские погоны, и новые звания других офицеров. И как-то особенно грустно отмечали уход на другой, 2-й Белорусский фронт маршала Рокоссовского, которого любили особой сыновней любовью. Как будто и наши чувства к нему значительно позже очень образно выразил заместитель маршала Рокоссовского по тылу на 1-м Белорусском, генерал-лейтенант Н.А. Антипенко:

«Весь склад характера Константина Константиновича… располагал к нему. Его по-настоящему любили все – от генерала до солдата. Иногда мне кажется, что еще и поныне не раскрыта тайна внутренней красоты, душевных качеств Рокоссовского».

Вот тогда, на этой «обмывке», придуманный штрафниками моей роты неофициальный мой ранг «Штрафбатя» кто-то трансформировал в более привычное «Батя». Лестно было это мне, 21-летнему офицеру, не скрою, но и побаивался я: а что если это дойдет до Батурина (а не дойти не может), как бы он не озлобился еще больше на меня. Но вроде бы внешних последствий никаких не наступало. Даже особист наш Глухов никак не реагировал.

Не знаю, прав ли был я в своих предположениях о том, что комбат стал все чаще поручать мне боевые задачи. В то время батальон действовал поротно, а очередь моя оказывалась первой чаще, чем у других командиров рот. Все еще помнилась его фраза: «Если уцелеете!» Но Филя Киселев, наш начштаба, несколько позднее, кажется после Штаргарда, сказал мне по этому поводу, будто подполковник Батурин просто мне доверяет больше, чем другим. Может быть… Хотя мысли мои о репрессированном отце снова в таких случаях возвращались и иногда как-то омрачали мои чувства…

А между тем пополнение шло, но на этот раз с меньшей интенсивностью. Видимо, затишье на фронте, отсутствие широкомасштабных, активных боевых действий не давали повода военным трибуналам и легко решавшим проблемы воспитания офицеров командирам и командующим «ковать» для нас кадры штрафников.

Правда, как мне кажется, впервые за все время существования нашего штрафбата стала у нас появляться, хоть и редко, но новая категория штрафников – бывших офицеров, осужденных еще в первые годы войны и даже до ее начала, и отбывших уже некоторую часть своего длительного наказания либо в тюрьмах, либо в лагерях. Как стало нам понятно, их на фронт не этапировали, как добившихся направления на фронт уголовников в штрафные армейские роты, а направляли исключительно на добровольных началах.

Тогда уже вся страна наша чувствовала приближение конца войны, и многие заключенные, в ком сохранилось еще понятие патриотизма, понимали, что придет она, долгожданная и теперь уже неизбежная Победа, а потом и пора их освобождения, а может, даже амнистия по случаю Победы. И вот тогда им, избежавшим войны и, если хотите, участи погибнуть в ней, как миллионам соотечественников, нелегко будет возвратиться в уже другое, опаленное тяжелейшей войной общество, победившее врага в смертельной схватке. Нелегко будет жить тогда им среди тех, у кого родные погибли в боях за Родину, положив свои жизни на алтарь Победы над фашизмом.