Это случилось уже спустя более 50 лет после Победы. К тому времени мы потеряли уже более десятка из разысканных мною однополчан.

А тогда Победа была еще впереди, и никто на фронте не знал, доживет ли до нее, хотя надеялись на это все. В декабре 1944 года еще впереди были и скованная льдом Висла, и польская столица Варшава, и вся зависленская Польша. Еще далеко было до форсирования Одера и битвы за Берлин. И вот тогда, сразу после нашей фронтовой свадьбы, я написал почти пророческие стихи в нескольких вариантах, друзьям, маме с сестренкой, а вот этот вариант – Рите:

Не волнуйся, дорогая,

Нас ничто не разлучит с тобой,

И весной, в начале мая,

Прогремит Салют Победы над Землей!

Как мне потом было радостно, что День Великой Победы пришел именно весной, и именно в начале мая!

Но это все было потом. А тогда, утром 15 декабря, Рита засобиралась в свой самодеятельный ансамбль. Волновалась, что ее отсутствие может осложнить первые концерты, хотя она и не знала, когда они будут. Я уговорил мою жену (еще непривычно произносил это слово!) немного подождать, чтобы сходить к комбату, представить ее своему начальству и попросить «зарегистрировать» брак: скрепить печатью нужные записи в моем лейтенантском удостоверении и в ее красноармейской книжке.

Когда мы пришли к штабу, Филипп Киселев, начштаба, узнав о цели нашего визита, сказал мне, что это сделал бы он сам, но комбат держит печать у себя (не доверяет даже начальнику штаба, вопреки обычно принятому в армии порядку), и пошел доложить о нашей просьбе.

Через несколько минут из приоткрытой двери показался Батурин. Как мне показалось, окинул он каким-то брезгливым взглядом нас, вытянувшихся перед ним с приложенными к головным уборам руками в воинском приветствии, и вместо поздравления отрубил: «Здесь не ЗАГС. Регистрировать свои отношения, если они серьезные, будете после войны». Уже повернулся уходить и через плечо добавил: «Если уцелеете». Может, в какой-то степени и прав был комбат, война ведь, да еще и штрафбат…

Но все равно мне стало не по себе. Конечно, на фронте, да и вообще в армии, на строгость не жалуются, да и не обижаются. Однако нарочитая грубость, пренебрежительное отношение к подчиненным зачастую ранят больнее, чем вражеская пуля. Требовательность, а в отдельных случаях – даже жесткость нужны в армии, а тем более – на фронте. Но это было явление не из такого ряда. Скорее, это обыкновенное элементарное чиновничье бескультурье. Но вытерпел, ничего не поделаешь. Фронтовая субординация! С обеспокоенностью посмотрел на Риту – и удивился! У нее все такое же счастливое лицо и не сходящая с губ улыбка. Подумал, она будет легко себя чувствовать в сложных жизненных ситуациях!

Филя Киселев, заместители комбата Матвиенко и Филатов обнимали нас обоих, пожимали нам руки, а Валера Семыкин, вдруг тоже оказавшийся здесь, сказал что-то вроде: «Ну, котята, мир вам и любовь на долгие годы после Победы!» и расцеловал обоих. «Котятами» он нас называл и в письмах после войны.

Спасибо вам, дорогие друзья боевые! Ваши слова от добрых ваших сердец скрасили дурные впечатления от Батурина, сбавили горечь моей обиды на него.

После этого случая с комбатом заскочили мы на минуту в избушку, захватили вещмешок, в котором были необходимые «театральные» атрибуты и кое-какие личные вещи, и побежали через лес к шоссе, чтобы воспользоваться попутной машиной до Седлеца. Через несколько минут Рита уже из кузова улетающего грузовичка прощально махала мне платочком.

Возвратился домой во владения пана Круля, а мой ординарец Николай собирает наши вещички, патефон с пластинками и докладывает, что нас переводят в рядом расположенную деревушку, тоже Буду, но уже Куминьску, и что это приказ комбата. Не сразу понял я, чем это перемещение вызвано, но приказ есть приказ. Оказалось, комбату просто было удобнее, когда все командиры рот находились поблизости друг от друга, хотя формируемые взводы оставались на прежних местах. Это показалось ему целесообразным потому, что меньше придется гонять посыльных. Да и контролировать нас, ротных, ему самому легче будет. И то верно. Расставался я с не очень-то гостеприимным паном Крулем без особого сожаления.

На новом месте меня разместили в многоквартирном доме у пожилой польки, отличавшейся заметной чистоплотностью. За порядком в доме ревниво и тщательно следила ее 17-летняя дочь Стефа. Это была румяная, «кровь с молоком», пухлощекая, миловидная девушка.

Когда я созвал на короткое совещание своих командиров взводов, то заметил, что уж очень неравнодушно следил за ней мой Жора Ражев. И почти все время нашего пребывания там он искал любой повод, чтобы появиться в этом доме и уговорить Стефу хотя бы на вечернюю прогулку. Стефа была девочкой строгих правил и все внимание уделяла только мне, как основному постояльцу и старшему начальнику среди других офицеров. А у поляков было очень заметным чинопочитание. Начальство любого ранга они безошибочно определяли и выделяли.

А Жора Ражев, не дождавшись благосклонности совсем юной и воспитанной в строгой морали девушки, обратил свое внимание на русскую репатриантку (так называли женщин, возвращавшихся на родину после немецкого рабства или лагерей). Она была исхудавшей, непривлекательной внешне, да еще и беременной. И когда я узнал, что она уже второй день живет у Георгия, я только спросил, уверен ли он в своей медицинской безопасности и не смущает ли его то, от кого она беременна. Тот с обидой в голосе дал мне понять, что «сытый голодного не разумеет». Жора был старше меня на три года. И это обстоятельство вместе с недавней свадьбой лишало меня права влиять на его амурные дела.

Я уже упоминал о взаимоотношениях мужчин и женщин на войне. Это такое разнообразие судеб и случайностей, а также их последствий, что делать какие-нибудь общие выводы и обобщения не берусь. А встречи эти, когда они случались, носили иногда не столько характер глубоких чувств, сколько вызывались банальным «зовом плоти» или даже жалостью со стороны женщин к представителям противоположного пола. К мужикам, не один год воюющим, давно не знающим женской ласки и, может быть, судьба и не даст им успеть ее ощутить, так как могут сгинуть в первом же бою.

Больше на эту тему я с Ражевым разговоров не заводил, хотя поводы для этого были и потом. Понимал я, что выступать судьей в этом щепетильном деле уже не имею права.

Через некоторое время в батальоне неожиданно появились верховые лошади, и по указанию комбата Батурина, который, как стало известно, свои прежние армейские годы провел в кавалерии, мы стали осваивать способы верховой езды.

Нелегко давалась эта наука. Достался мне молодой, светло-серой масти, норовистый жеребец, не всегда соглашавшийся с желаниями своего наездника, реагирующий на его команды или действия совершенно неожиданным образом. Но упорство мое чем дальше, тем больше приносило свои плоды.

Вскоре, незадолго до Нового, 1945 года, Рите снова удалось в очередную их гастроль по воинским частям вырваться ко мне в «отпуск» на денек-другой. Узнав, что у меня теперь есть собственный «транспорт», она запросилась проехать на нем. Я, основываясь на собственном, далеко не сладком опыте, пытался отговорить ее от этого рискованного эксперимента, но, увидев ее загоревшиеся глаза, все же уступил, дав ей, видимо, не очень убедительные советы, исходя из собственной небогатой практики. Главное мое предупреждение было в том, чтобы сдерживать горячего коня, не давая переходить на его любимый галоп.