Так родился жанр.

Спустившись на одно деление на шкале Абсолютного, скажем, что философская идея уничтожения библиотеки сводится к литературному наслаждению.

Гастон Башляр справедливо замечает: «Чтобы вернуться к поэтической изначальности, нужно избавиться от книг и собирателей». Все поэты-символисты получили классическое образование. Они были провозвестниками морального раскрепощения, но сегодняшний фетишизм умаляет эмоциональную силу идеи, превращая ее в штамп и выхолащивая смысл, как это случилось с Монтальбаном.

Самые знаменитые иерофанты — Борхес, Брэдбери, Канетти, Кортасар, Эко, Франс, Жид, Гюго, Хаксли, Оруэлл, Швоб, Шекспир и Шоу. Приведем несколько отрывков в хронологическом порядке их выхода в свет.

Последний роман Виктора Гюго «Девяносто третий год» увидел свет в 1874 г., его написание сопровождалось горестными событиями в личной жизни автора (смерть дочери Адели и двух сыновей) и национальными трагедиями («Страшный год»). Это беспорядочный, бессвязный рассказ о событиях 1793 г., в котором Вандея противопоставляется Парижской коммуне, он написан в судорожной манере, интрига его схематична, но образы несравненны: пушка, перекатывающаяся по трюму «Клеймора», невероятный разговор Марата с Робеспьером и Дантоном в бистро, длинное описание сеанса библиокластии, совершаемого тремя ребятишками, запертыми в библиотеке и обреченными сгореть вместе с ней. Они играючи уничтожают «…великолепное и редчайшее in quarto. «Евангелие от Варфоломея» вышло в 1682 году в Кёльне в типографии славного Блева, по-латыни Цезиуса, издателя Библии. «Варфоломей» появился на свет с помощью деревянных прессов и воловьих жил, отпечатали его не на голландской, а на чудесной арабской бумаге, которой так восхищался Эдризи и которая делается из шелка и хлопка и никогда не желтеет; переплели его в золоченую кожу и украсили серебряными застежками»[109].

Подобный образчик дурного вкуса заслуживает наказания, но думать так — значит предавать автора. Дети видят первый эстамп лежащей на аналое книги: святой мученик несет в руках содранную с него кожу. «Первая вырванная страница подобна первой капле пролитой крови. Истребление уже неминуемо». Получив пинок ногой, огромный том упал с аналоя: «…безжалостная расправа так увлекла их внимание, что они даже не заметили прошмыгнувшей мимо мышки». Виктор Гюго свято верит: необходимо всегда защищать «часть против целого», в данном случае — Вандею против бесчеловечной Республики, обскурантизм должен быть уничтожен. Большой эстамп с изображением святого Варфоломея — предмет культа, столь противный сердцам протестантов, — становится для писателя символом. Картинка превращается в рой маленьких белых бумажек («— Бабоцьки!» — восклицает маленькая Жоржетта), которые кружатся в воздухе и улетают, подхваченные ветром. Гибель «Евангелия от Варфоломея» становится прологом к уничтожению в самоубийственном пожаре всей библиотеки заброшенного замка Ла-Турга: книг и самого зала, где в простенках между окнами на дубовых консолях стоят бюсты забытых ныне персонажей, отличившихся в изучении потерянных творений. «Огонь по своей природе расточитель: любой костер беспечно пускает на ветер целые алмазные россыпи… Потрескивание горящих балок сопровождалось гудением огня. Стекла в библиотечных шкафах лопались и со звоном падали на пол. Было ясно, что перекрытия замка сдают. Не в силах человека было предотвратить катастрофу»[110]. Дети рвут жизнеописание святых, огонь шуанов уничтожает бесполезный храм эрудиции — библиотеку, у которой нет читателя. Виктор Гюго удаляется «на высокой ноте», поприветствовав становление нового мира.

«До чего ужасно было наблюдать за этим в замочную скважину! Большие, средние, совсем маленькие, всех форм и цветов, они громоздились у четырех стен, от плинтуса до карниза, на каминной полке, столах и даже на полу!..» На двери этой библиотеки крупными буквами написано: «Вход воспрещен!» Библиотека в «Аббате Жюле» — «святая святых», закрытая на ключ, где хранится «Тот» сундук. И стул. Умирая, Жюль передает состояние главе епархии, тот слагает с себя сан и приказывает тому, кто унаследовал библиотеку, сжечь сундук. На похоронах не произошло ничего «сверхъестественного и комичного», все родственники и друзья сходятся вокруг костра. Не известно, предвидел аббат Жюль, что произойдет или нет. Роман Октава Мирбо увидел свет в 1888 г., но актуальности не утратил и доныне, хотя священников стало меньше.

Если Борхес пусть запоздало и в «завуалированной» форме, но все-таки заявил, что стал новеллистом после прочтения «Мнимых жизней» Марселя Швоба, то Андре Жид так никогда и не признал, что его неудобоваримые «Яства земные» — беззастенчивый плагиат тонкой «Книги Монеля».

Сочинение Швоба, вышедшее в 1894 г., призывало читателя (читательницу) забыть знания и правила: «Построй дом своими руками и сам же его и сожги… предай свои писания муке страстей… Ты сотрешь левой ногой след правой». Тремя годами позже Жид приказывает: «Ты должен сжечь в себе все книги, Натаниэль». И добавляет in fine: «А теперь выбрось мою книгу». Потенциальные покупатели приняли эту фразу за руководство к действию: за десять лет было продано всего пятьсот экземпляров «Яств», да и то с трудом, а книги Марселя Швоба шли нарасхват. Потом все изменилось. И может измениться снова.

В 1901 г. в пьесе «Цезарь и Клеопатра» Джордж Бернард Шоу раскрыл александрийскую тайну, получив наконец «признание» Юлия Цезаря:

«ЦЕЗАРЬ. — Теодот, я и сам писатель. И я скажу тебе: пусть лучше египтяне живут, а не отрешаются от жизни, зарывшись в книги…

ТЕОДОТ (Потину). — Я должен идти спасать библиотеку. (Поспешно выходит.)»[111]

В 1924 г. сюрреалисты опубликовали свой первый групповой манифест. Назывался он «Труп» и был, по сути дела, страстным панегириком на смерть Анатоля Франса. Они упрекали члена Французской академии не столько в его эстетской снисходительности к левому центру, сколько в том, что он тратил свой талант на пошлые сюжеты. Родившийся в семье книготорговца будущий нобелевский лауреат жил жизнью библиотечного ребенка; библиотека была, по сути, главной темой многих его произведений, от «Преступления Сильвестра Боннара» до «Восстания ангелов». Герой «Харчевни Королевы Гусиные Лапы» (1893 г.) алхимик Астарак собрал библиотеку, «в сравнении с которой королевская библиотека — лавчонка с книжным хламом…». «Ежели все эти строчки, выведенные на бессчетных листах бумаги и пергамента, вошли бы нерушимым строем в ваш мозг, сударь, вы узнали бы все, все бы могли, стали бы повелителем природы и гончаром вещей; вы держали бы весь мир у себя в щепоти, как держу я между большим и указательным пальцами понюшку табаку.