– Наверное, силы в нем хватит, – проговорил он.

Ожка набралась смелости и шагнула вперед.

– Вы меня звали, – повторила она, переводя взгляд с трупов на короля.

– Да, – ответил он, подняв глаза. – Мне надо понять, работает ли он.

Ее пронзил страх, давняя, инстинктивная паника, но она совладала с собой.

– Ваше величество…

– Ты мне доверяешь?

Ожка насторожилась. Доверие в этом мире давалось нелегко. Люди здесь жаждали магии и убивали ради власти. Ожка была до сих пор жива только потому, что хорошо владела ножом и никому не доверяла. И хотя сейчас благодаря Холланду все менялось, страх и осторожность все же не отпускали так легко.

– Ожка, – он сверлил ее глазами – изумрудным и чернильным.

– Доверяю, – с трудом выдавила она.

– Тогда иди сюда. – Он поднял обруч, как корону, и Ожка невольно отпрянула. Нет. Она честно заслужила право быть рядом с ним. Заработала свою силу. Сумела пройти испытания. Доказала, что достойна. Глубоко в ней сильно и ровно билась магия. Она не желает ее отпускать, никому не отдаст свою силу, не станет опять головорезом. А то и хуже, подумала она, покосившись на тела.

«Иди сюда».

На этот раз повелительный голос зазвучал у нее в голове, в мускулах, в костях, в магии.

Ноги сами собой сделали шаг, другой, третий, и она встала перед королем. Ее король – он так много дал ей и до сих пор не назначил цену. А бесплатно никому ничего не достается. Она заплатит ему делами, кровью. Если это и есть плата – какой бы она ни была, – так тому и быть.

Холланд опустил ошейник. Его руки были такими сильными, глаза такими пристальными. Надо было склонить голову, но она встретила его взгляд и нашла в нем равновесие. И стало спокойно.

А потом металл сомкнулся у нее на горле.

Первым делом она почувствовала холод его прикосновения. Это было неожиданно, но не больно. Потом холод стал острым, как нож. Скользнул под кожу, разорвал ее, и из ран, будто кровь, хлынула магия.

Ожка вскрикнула и упала на колени. Голову сковал лед, он спустился в грудь, пронзал тело холодными шипами, вгрызался до мозга костей.

Холод. Рвущий, тянущий. Наконец он ушел.

И не осталось ничего.

Ожка согнулась пополам, беспомощно вцепилась в железный ошейник и взвыла, как зверь. Мир стал бледным и чахлым, не таким, как надо, и ее словно оторвали от него, от себя самой, от короля.

Она словно потеряла руку или ногу. Дело не в боли, а в странном ощущении – так быть не должно. Как будто отсекли очень важную часть ее существа, и она чувствует грызущую пустоту на том месте, где эта часть только что была. А потом она поняла, чего лишилась. Чувства. Такого же, как зрение, как слух, как осязание.

Магия.

Она не слышала ее гул, не чувствовала силу. Раньше магия была везде, во всем, от костей до воздуха, и вдруг… ушла.

Вены на руках начали светлеть, из черных стали голубыми, и, глядя на свое отражение в каменном полу, она видела, что королевская печать на лбу и щеке медленно испарилась, оставив только мелкую крапинку в зрачках желтых глаз.

Ожка всегда была норовистая, вспыльчивая, и ее сила следовала за ее настроением. Но сейчас, когда душу раздирали паника и ужас, навстречу им не поднималось ничто. Ожка тряслась и не могла остановиться, не могла выбраться из оков кошмара. Она слаба, пуста. Плоть и кровь, и больше ничего. И это ужасно.

– Прошу вас, – шептала она, глядя в пол тронного зала. – Умоляю, мой король. Я всегда была… преданна. И… всегда буду. Прошу…

А Холланд стоял рядом с ней и смотрел. Потом опустился на колени, рукой в перчатке осторожно коснулся подбородка. Она видела, как бурлит в его глазах магия, но не чувствовала ее прикосновения.

– Скажи, – спросил он, – что ты чувствуешь?

Ее трясло всем телом. Слова с трудом слетали с губ.

– Я… ничего… не чувствую…

Король мрачно улыбнулся.

– Прошу вас, – через силу взмолилась Ожка. – Вы меня избрали…

Король пощекотал ей подбородок.

– Да, я тебя избрал. – Его пальцы скользнули вниз по ее горлу. – И не жалею.

Через мгновение обруч распался.

Ожка вскрикнула. Магия хлынула обратно по изголодавшимся венам. Долгожданная боль, яркая и живая. Она прислонилась лбом к холодному камню.

– Спасибо, – прошептала она, чувствуя, как на лбу и щеке снова прорисовывается печать. – Спасибо.

Лишь через несколько долгих мгновений она сумела встать на ноги. Холланд опустил ужасный ошейник обратно в серебряную чашу, перчатки растаяли, превратившись в тень.

– Ваше величество, – спросила Ожка, с трудом сдерживая дрожь в голосе, – для кого этот ошейник?

Холланд приложил пальцы к сердцу. На его лице ничего нельзя было прочитать.

– Для одного старого друга.

Если это для друга, подумала она, то что же он готовит для врагов?

– Иди, – сказал он, возвращаясь на трон. – Восстанови силы. Они тебе понадобятся.

I

На следующий день, проснувшись, Лайла не сразу вспомнила, где находится и, главное, почему у нее все болит.

Она помнила, как вчера вечером еле доползла до комнаты Эльсора, с трудом поборола желание не раздеваясь рухнуть на его кровать. Сумела как-то переодеться в свою одежду, добралась до «Блуждающей дороги», но из этого в памяти почти ничего не осталось. А сейчас стояло утро, причем не раннее. Когда в последний раз она спала так долго и так крепко? И этот сон не восстановил силы. Наоборот, она была совсем измучена.

На ее сапоге лежала кошка Алукарда. Как она пробралась в комнату? Лайлу это не интересовало. Кошку, кажется, тоже. Когда ее стряхнули, она и ухом не повела.

Лайла села. Болело все.

И дело было не только в усталости после боя – Лайла бывала и не в таких переделках, но никогда наутро ей не было так худо. Примерно то же самое она испытывала всего один раз – после черного камня. Но отзвуки талисмана накатывали резко и опустошали полностью, а сейчас все было тоньше и глубже. Значит, магию все-таки можно вычерпать до дна.

Лайла сползла с койки, еле сдержав стон, и порадовалась, что в комнате никого нет. Осторожно натянула одежду, стараясь не касаться синяков. При мысли о том, что сегодня опять предстоит сражаться, ее передернуло, однако в глубине души какая-то частичка ее существа радостно запела. Честно говоря, совсем маленькая частичка.

Это опасно.

Безрассудно.

Безумно.

Глупо.

Эти слова ощущались уже не как удары, а как похвала.