И все же не обошлось без враждебности: пронеслась какая-то машина, на бешеной скорости, словно готовая всех поубивать, за рулем древний старик – не тот ли, что присутствовал на воскресной мессе под открытым небом, поддерживаемый со всех сторон? Похоже, с ним случилось чудо? Чудо, которое и обрекло его, кстати, на то, чтобы сделаться лихачом-убийцей, горе-водителем, который попадет на первую полосу «Oise-Hebdo»?

И еще одно воинственное действие: с неба буквально свалился дрон и прожужжал прямо над ее головой, так что у нее от воздушной волны спутались все волосы. Или это было мирное послание?

Она ни с кем не здоровалась, и с ней тоже никто не здоровался. Может быть, она снова стала невидимой? Как бы не так: из групп, сквозь которые она проходила, постоянно доносилось «О!», сказанное часто хором. Она то и дело шла, пятясь назад, бежала таким же образом, неслась таким же образом, и кто-то, увидевший ее за этим занятием, заметил, обращаясь к своим спутникам, что еще немного, и такой бег задом наперед станет олимпийским видом спорта или, по крайней мере, имеет все шансы войти в моду; бег задом наперед позволяет накопить силы для следующего затем рывка вперед, для спринта; в самом стремительном переходе от обратного хода к ходу вперед заключается невероятная сила, еще никем не исследованная (рассуждал эксперт).

Ее видели, когда она появилась со стороны огражденного участка леса, полные руки винограда, который хотя и совершенно вывелся в Вексене со времен Средневековья, – о нем напоминали разве что «rue des vignes», Виноградные улицы, имевшиеся в каждой деревне, – но все же выжил кое-где, забившись в глубь лесных кустов. Второй раз ее видели уже в лесу, посреди перекрестка, от которого отходили дорожки в шести разных направлениях, – простояв там довольно долго, она выбрала седьмое. И в последний раз она была замечена в чистом поле (к винограду прибавилась черника, собранная на «Бют де Рон», и дикая спаржа, росшая вдоль проселочной дороги между Маркмоном и Монвилем), где она взяла и вытряхнула все содержимое своего походного мешка в кусты, предварительно отобрав самое необходимое и сунув все под рубаху, хотя в другой версии ее истории она, кажется, сделала это уже давным-давно, в самом начале? Так или иначе все это барахло было чистым балластом, во время ее путешествия, ее пеших переходов и поездок, конечно, необходимым, но сейчас абсолютно ненужным.

Значит, не будет никакого переодевания по случаю праздника? Никакого нарядного платья? – Вот: она как раз подвязывает волосы лентой, с ее точки зрения, для праздника вполне годится. – А что за лента? – Я стою слишком далеко, вижу только, что она желтая. – Желтая лента? – Да, именно так: «a yellow ribbon. She wore a yellow ribbon»[53].

Времени еще было достаточно, много времени, и она оттягивала свое прибытие, все оттягивала и оттягивала. Казалось, будто и закат оттягивается, как в ветхозаветной истории, но в данном случае не для того, чтобы выиграть сражение. Тишина, которая звучала как хлопающие на ветру паруса. – Шмель или шершень начал жужжать, будто обозначив начальный аккорд, вступление к блюзу. Голубь гнался за соколом, тот пронзительно кричал от страха.

В одной деревне, на солнышке, лежала собака и заразила ее, когда она проходила мимо, своим зеванием. В следующей деревне с яблони свисала ветка, полная яблок, перевешиваясь через кладбищенскую ограду и заглядывая на кладбище. Все проселочные дороги тут в обрамлении сельскохозяйственных культур (она никогда не воровала сельскохозяйственные культуры, а фрукты почти всегда таскала в единственном числе и только если до них было трудно добраться, даже толком не увидеть, где-нибудь поближе к верхушке дерева). На следующем хуторе какой-то незнакомец поцеловал ей руку, а затем, возле отдельно стоящей усадьбы, какой-то господин, в парадном черном костюме и белой рубашке, его брюки хлопали по ногам на вечернем ветру, склонился перед ней в глубоком поклоне. Вспомнив «Бют де Рон», где она, лежа среди мха, собирала черные ягоды, они же черника, в качестве приношения на праздник, она подумала, что смотреть на ягоды снизу – это совсем не то, что смотреть… на облака, на свежевычищенную овчину, дрейфующую в синеве. Целое полотно облаков в форме пчелиных сот. Флотилия облаков, уверенно направляющаяся к нам в глубь страны. А потом ничего, кроме чистой синевы над нашими головами, а в синеве караван, который все тянулся и тянулся – караван птиц? – сама собой тянулась синева. Ветер в листве: последовательное перебирание веток. Два дрозда, или какие другие птицы, перекликаются друг с другом, пока одна птица не начинает перебивать другую: так можно, оказывается? Да. А потом птичий крик, такой истошный и пронзительный, как будто он предназначался не сородичам, а нам, людям. На каком-то участке пути вместе с охотниками заблудившийся кабаненок, пристроившийся к ней, воровке фруктов, с подветренной стороны, и трусивший, петляя, под ее защитой. Занесенные ветром на проселочные дороги листья все выглядели как «перистые», имеющие обыкновенно по несколько симметрично расположенных листьев на стебле, даже дубовые, и даже кукурузные, и даже разодранные пластиковые пакеты на песчаной дороге выглядели «перистыми». И под конец мы остановились и стали вглядываться в единственное айвовое дерево, с виду без всяких плодов, на окраине одной из вексенских деревушек, в надежде найти хоть что-то, и вот он нашелся, он обнаружил себя, круглясь среди листвы всем телом, плодовое тело, тот самый плод, отдельный, единственный.

В шатре, раскинутом в известном месте, ее уже поджидали родители. Мать она не видела целый год, отца в последний раз – три дня назад. Но все равно казалось, что она обоих уже не видела давно; очень-очень давно; больше, чем только один год. И точно так же прошло бесконечно много времени с тех пор, как мать с отцом показывались вместе. Здесь же, хотя места в шатре было достаточно, они сидели, притиснувшись друг к другу, и не меняли положения. Брат тоже уже был тут, в сопровождении своих друзей-плотников и еще одного маляра и одного кровельщика, всех их пригласила мать накануне, во время своего визита в барачный лагерь. Брат вместо праздничного наряда украсил себя широкополой плотницкой шляпой с низкой тульей, а за ухо засунул плотницкий карандаш.

Праздник задумывался не как чисто семейное торжество. За шатром, у березы, стоял, к примеру, скутер, явился старик из Шара в нарядной рубашке канареечного цвета и кошка, бесшумно бродившая тут, на поводке, длиннее какой-нибудь лианы.

Все гости, следуя распоряжению банкирши, вышли из шатра для созерцания заката солнца. Смотреть можно было даже не прищуриваясь. Солнце, готовое вот-вот исчезнуть за кромкой плато, было наполовину скрыто далеким кружевом деревьев. Мы, зрители, могли спокойно держать глаза открытыми, и даже широко открытыми, и даже смотреть не мигая. При этом именно благодаря такому фильтру из листьев деревьев круглость солнечного шара проявлялась еще более очевидно. Сплетенье веток, листьев дробило свет уходящего солнца на мерцающие огоньки. Этот сначала темно-желтый, потом оранжевый, потом красный солнечный свет так и мелькал за листвой, с таким сверканием, то вспыхивая, то затухая, то тут, то там, что казалось, будто это отблески каких-то далеких вод. На обратном пути и внутри шатра у нас у всех еще некоторое время плясали, кружась перед глазами, эти огоньки, а запечатлевшееся солнце казалось больше, чем то, которое мы только что видели вживую.