Дорога в город шла по прямой, но воровка фруктов шагала, так ей казалось, как-то криво, склоняясь все время вбок, все больше и больше, и в город вошла совсем уже скособоченной. Но нет, она не упадет, на сей раз нет, сегодня нет. Дойдя до поросшей травой круглой площади, которая одновременно имела вид тихой захолустной гавани, она стала посередине и выпрямилась, вместе со своим тяжелым грузом. Никогда еще в жизни она не стояла так прямо.

При этом она не имела ни малейшего представления, куда двигаться дальше, и не могла сойти с места. Она окончательно запуталась, и это подействовало на нее в данный момент благотворно. Перед глазами деревья на площади, некоторые обклеенные плакатами, в основном поблекшими, с информацией о праздниках, концертах и в первую очередь – типично для Вексена – блошиных рынках, «braderies», «vide-greniers», которые состоялись уже много месяцев и даже много лет тому назад. И только один плакат анонсировал будущий концерт Эминема, который должен был состояться летом следующего года, далеко от Шомона, по ту сторону французской границы, в Брюсселе. На одной из скамеек на площади забытый или оставленный намеренно чемодан: вот сейчас он взорвется и разлетятся во все стороны мелкие и крупные гвозди, – ее это вполне устраивало. Черные мухи мельтешили у нее перед глазами, и чем решительнее она пыталась их разогнать, тем больше их становилось. Краем глаза она увидела мотоцикл, пересекающий с грохотом площадь, тяжелый, внушительных размеров, не «Харлей Дэвидсон», конечно, но все же «Мицубиси», а на нем «Вальтер» или кто-то с его профилем, и если бы у нее было хоть немного сил, она рванула бы за ним и запрыгнула бы к нему на сиденье сзади, чтобы отправиться вместе через Балканы на Пелопоннес. Безнадежно, безнадежно, безнадежно.

На том месте, где она стояла без движения с прямой спиной, посреди площади на окраине города, в траве виднелся землистый круг, тускло-серого цвета, выцветший, как и большинство плакатов на деревьях. Здесь был расставлен когда-то, уже много лет тому назад, цирковой шатер, совсем небольшой, похоже. И вот на этом самом месте, так было задумано в истории воровки фруктов или так складывалось во сне наяву, должна была пролиться кровь. Там должна была произойти схватка, пусть не такая, когда битва идет не на жизнь, а на смерть, но почти. Так распорядилась ее история.

Какая-то женщина, приблизительно того же возраста, что и воровка фруктов, выбегает из закоулка между последними домами предместья (или прямо из дома?) и, устремившись к воровке фруктов, набрасывается на нее с кулаками. Нанося первые удары, она что-то такое говорит, но непонятно что. Это скорее какое-то бормотание, из которого, при желании, можно понять, что избиваемая увела у нее мужа или что-то в таком духе. Важную роль в этой сцене играет, как всегда, боковое зрение. Уже с первого удара жертва нападения улавливает краем глаза, что знает нападающую. Это один из ее двойников, которые видятся ей, если немного переиначить слова Анны Ахматовой, на всех углах с пятилетнего возраста «забравшимися в переулок силуэтами»[49], и это не пригрезилось воровке фруктов: это действительно так. Как ни странно, но на протяжении всей ее жизни все эти двойники, все эти девочки, девушки, а потом и женщины, после начального периода борьбы за ее внимание, почти неистовой, страстной, безоглядной, – словно им, двоим, избранным, было назначено стать подругами, самыми близкими, до скончания века, – резко переходили к неожиданно прорывавшейся ненависти, направленной на нее, воровку фруктов. И всякий раз у нее было ощущение, что она заслужила эту ненависть – не поддающуюся объяснению и никогда никем открыто не объяснявшуюся. Она испытывала смутное чувство вины. Она что-то обещала своим двойникам, но не смогла сдержать обещания. Она ввела их в заблуждение. Они разочаровались в ней окончательно и бесповоротно. В их глазах она мошенница. Обманщица, лживая насквозь, до мозга костей. Она заслуживает со стороны обманутых только ненависти.

И вот теперь, на этой обычно безлюдной площади предместья, ненависть впервые обрела зримые формы. Ненависть одного из двойников вылилась в физическое насилие. Но почему именно здесь, хотя ведь по правилам, действующим и за пределами этой истории, даже если двое уже давно разошлись и не общаются, живя в своей привычной обстановке, то, встретившись по воле случая в чужих краях, они, по крайней мере непроизвольно, здороваются друг с другом, при том что в своей обычной жизни уже сто лет не делали этого, или вовсе мирятся, причем – и это тоже входит в правила – надолго? Или, быть может, подобная ненависть двойника является такой ненавистью, которую уже ничем не смягчить и которая именно в момент неожиданного столкновения в незнакомом разошедшимся подругам месте, наоборот, как раз выплескивается наружу, сразу, с ходу, с места в карьер, выливаясь в насильственные действия без всякого предупреждения? Неужели это так? Да, так. Так было.

Впервые в жизни воровке фруктов пришлось столкнуться с прямым насилием. Бокс, бывший некоторое время в лицее весьма популярным среди девочек, не в счет: то было благое дело, укреплявшее дух и учившее быть начеку, глаза в глаза с противницей. Но тут не было никаких глаз, не было даже лица. Оно, это лицо нападавшей, буквально потерялось, утратив какое бы то ни было сходство с ней, избиваемой.

В какой-то момент она нанесла ответный удар. Она ударила – и как! – и это тоже впервые в жизни. Схватка между ней и двойником продолжалась какое-то время. В рассказе же: все разворачивалось стремительно. Кровь из носа впитывалась в стружки на пожухшем круглом пятачке: ни с чем не сравнимые пятна от крови из носа. Растущая кровожадность той, от которой исходило насилие, – и ярость, подталкивающая к нанесению смертельного удара, у другой, вынужденной отбиваться, ярость, вспыхнувшая всего лишь на одно мгновение, но это мгновение она запомнит на всю жизнь. Впоследствии воровка фруктов будет убеждена, что она ни разу не прикоснулась к той напавшей на нее, но скорее превратилась в свалившийся нежданно-негаданно с неба вращающийся на лету метеорит, который врезался в землю и по инерции все продолжал бешено вращаться, пугая ее противницу своими острыми краями и выступами, от которых она в конце концов с ревом и скрежетом зубовным в страхе убежала прочь.

Потом наедине с каплями крови, одна-две совсем еще свежие, другие подсохшие, как будто очень давние; и, кстати сказать, их не так уже и много, и не такие они большие, как ей казалось, пока шел поединок. Чья это кровь, кого из двух сражавшихся? Не важно. Неужели она плачет? Она не плакала, но готова была расплакаться, и это тоже впервые в жизни, нет, не в жизни, а впервые за эту поездку. Хоть что-то. Чего еще хотеть для начала? Впервые даже в мыслях о своем двойнике, являвшемся «на всех углах», у нее не было чувства вины. Нет, она никого из них не обманывала, никому не втирала очки. Она была честной в том, какой она была, и она останется тем, чем была, воровкой фруктов. «Это место нужно запомнить, вместе с названием!» – подумала она. Но ведь названия и имена не имеют никакого значения в ее истории? – Это – имеет. Это название имеет прямое отношение к делу. – И как оно звучит? – «Derrière les jardins», «За садами». И одновременно: «Иди по жизни, только ни от кого не защищаясь, и ничего не бойся»? Она защищалась, и она боялась.